Глава 16. Нежность Жанны

В феврале 1917 года Амедео встретил женщину, которая на короткий срок в горе и радости разделила его судьбу и осталась с ним до конца. Ему было уже тридцать три года, а ей — девятнадцать. После многочисленных и беспорядочных приключений к нему неожиданно пришла любовь, которая вроде бы не имеет права на существование. Хотя кто решает, иметь или не иметь? Ведь сказал же Паскаль: «У сердца есть свои соображения, неподвластные никакому разуму».

Жанна Эбютерн, как звали эту девушку, была натурой творческой. Более того, по мнению тех, кто ее знал — Фужиты, Северини и других, — она обладала талантом настоящей художницы. Жанна училась в «Национальной школе декоративного искусства и художественной композиции» при академии Коларосси — той самой, где в 1906 году учился только что приехавший в Париж Амедео.

Сказать, что Жанна стремилась стать хорошей художницей — значит не сказать ничего, если не знать истории этой девочки и ее семьи. Вся ее жизнь не была бы так трагична, если бы не необыкновенное стечение обстоятельств. Причем ее родители и брат сыграли в ее трагедии не последнюю роль. Во всяком случае, пораженный болезнью Модильяни был в этой игре не самым крайним. Отец Жанны, Ашиль-Казимир Эбютерн, был главным бухгалтером сети магазинов «Бон Марше», тех самых, которые Золя описал в своем романе «Au paradis des dames»¹. Его жена Эвдоксия Анаис Теллер была добропорядочной матерью семейства в полном соответствии с традиционными буржуазными канонами — католичка с младых ногтей, в отличие от мужа, который приобщился к вере уже в зрелом возрасте.

Супруги Эбютерн, честные обыватели и любящие родители со своими нерушимыми принципами и моралью, стали непреодолимой преградой на пути любви Жанны и Амедео, превратив жизнь дочери в семье в сущий ад и тем самым приблизив трагический финал. Данный пример еще раз доказывает, что между поколениями часто лежит непреодолимая пропасть.

Одна из главных загадок последней любви Модильяни, которую биографы особо подчеркивают, — то, что Жанна не отличалась особенной красотой и к тому же не принадлежала к типу женщин, который предпочитал Амедео. По нескольким сохранившимся ее фотографиям и воспоминаниям знавших ее, она была худощавой, бледной, болезненного вида девушкой с большими миндалевидными глазами. Необыкновенно женственными в ее облике были длинные каштановые волосы, обрамлявшие лицо, спускавшиеся на плечи и почти доходившие до бедер. Благодаря темно-каштановому цвету волос у нее на Монпарнасе было прозвище «Кокосовый орех». Ее близкая подруга Жермена Лабей, которая позже выйдет замуж за Роджера Уайльда, также получит прозвище по цвету волос — «Красная фасолинка».

Говорили, что будто бы Жанна так скромна, что редко кто слышал не только ее замечания или суждения, но даже сам голос. Ей была свойственна скромность, но не робость, более того, ее поведение говорит о твердом характере. Двигалась она с высоко поднятой головой, смотрела прямо в глаза, ее рукопожатие было уверенным. В общем, от нее исходило ощущение скрытой силы, хотя в загадочном взгляде ее миндалевидных глаз мелькала тень глубокой тоски. Она казалась постоянно погруженной в себя.

Перед тем как встретить Модильяни и безоглядно влюбиться в него на всю жизнь, Жанна пережила, по крайней мере, одну романтическую историю, связанную с художником Фужитой. Этот роман продлился около месяца или чуть больше и окончился, скорее всего, из-за знакомства с Амедео. Как и в случае с Беатрисой Хестингс, нашлось много охотников поставить себе в заслугу знакомство Моди и Жанны. Хотя повстречаться им было проще простого — они изо дня в день ходили одними и теми же переулками. Их встреча была неизбежна, рано или поздно это должно было произойти.

Вспоминая о своей короткой связи с Жанной, Фужита без намека на галантность утверждает, что был ее любовником, и прибавляет к ее портрету два штриха: vicieuse et sensuelle². Возможно, что под покровом скромности Жанна скрывала большую чувственность, как если бы вся ее жизненная энергия была сосредоточена на любви в ущерб всему остальному. Возможно, именно это было одной из причин, по которым чувство самого Амедео оказалось таким ошеломляющим и внезапным. Такого с ним не было никогда и, как покажут дальнейшие события, больше никогда не будет.

Что Модильяни и Жанна могли найти друг в друге? Их знакомые приводили целый ряд объяснений, которые лишь отчасти похожи на правду. На самом деле пути любви неисповедимы. В это время болезнь Амедео прогрессировала, он был разочарован и подавлен. За исключением нескольких одобрительных отзывов, покупки за немалую стоимость нескольких картин, поддержки и веры в него Зборовского, в его карьере художника ничего не изменилось. По сравнению с товарищами, с которыми Дедо начинал, стало ясно, что успех обошел его стороной, признания он не добился.

Он понимал, что чувство, которое он чаще всего внушает людям своим видом, — это, в лучшем случае, сострадание, в худшем отторжение и неприязнь. Из-за ухудшающегося здоровья и слишком долгой безвестности у Амедео начал развиваться синдром, который психологи называют «ожидаемое поведение». Если все в «Ротонде» привыкли к его образу пьяницы, едва держащегося на ногах и готового торговать своими рисунками в обмен на стакан вина, то Амедео так и поступал.

Что же он нашел в Жанне? Каким образом эта робкая девушка смогла очаровать его?

В глазах таких мужчин, как Амедео, Жанна могла оказаться символом домашнего очага и уюта. У нее не было беспардонности Беатрисы, но она и не кричала повсюду о своей любви, как это делала Симона. Она была менее беспокойна, чем Эльвира, но вместе с тем под покровом ее меланхолии скрывалась огромная потребность в любви. Разгоряченный болезнью темперамент Амедео нуждался в такой женщине, как Жанна. И он ее обрел.

А Жанна? Что же она искала или думала, что нашла в Модильяни?

Ответ довольно прост и заключен в одном слове, которое существует в любом языке любого народа, — любовь!

Когда Жанна влюбилась в Амедео, она уже знала красивых мужчин с богатым жизненным опытом, фантазиями и капризами, но нуждалась в чем-то большем, и эротическая составляющая отношений была для нее не самой важной.

Леон Инденбаум в своих воспоминаниях приводит один случай, который проливает некоторый свет на природу взаимоотношений Моди и Жанны: «Было холодно, два часа ночи, улица Вавен начала пустеть, поскольку даже загулявшая публика в определенное время чувствует необходимость отдыха. Пьяною Амедео, после того как он по своему обыкновению начал буянить, выгнали из "Ротонды". Захмелевший, он сидит на скамье, не зная, что делать, куда идти. Со стороны бульвара Монпарнас появляется Жанна. Она в пальто и с теплым шарфом в руке. Тревожно осмотревшись по сторонам, она наконец заметила его, села рядом и повязала на шею шарф — ведь у него кашель и высокая температура. Моди молчит, обняв ее за плечи, и они надолго застывают в таком положении, прижавшись друг к другу и не говоря ни слова. Потом, все так же обнявшись, идут вместе домой».

Эта картина, напоминающая сцену из оперы Пуччини или отрывок из сентиментального фильма, настолько пронизана нежностью, что отдает излишеством. Но именно таким и было поведение Жанны Эбютерн, ее подлинное отношение к Амедео.

Вернемся к воспоминаниям Инденбаума: «Поздней ночью его можно было увидеть на скамье перед "Ротондой". Рядом сидела Жанна Эбютерн, молчаливая, хрупкая, любящая, настоящая Мадонна рядом со своим божеством...» Сосредоточенная на своей любви, девушка без лишних слов понимает реальное положение дел. В Амедео она нашла любовника и мужа, возможно, отца, но, надо сказать, и сына. Почти никому не известный художник, итальянский еврей, больной туберкулезом, с печатью обреченности в глазах, алкоголик и наркоман, нищий — становится для нее целым миром, который она не в состоянии охватить своими большими грустными глазами. Она боготворит его безоглядно. Их часто видели за столиком в «Ротонде». Они сидели часами, ни о чем не говоря, поглощенные совместным существованием одного в другом, чувствуя счастье всего лишь от близости друг друга.

Леопольд Зборовский был очень доволен появлением Жанны в жизни Моди и надеялся, что она будет положительно влиять на Амедео, заставит поберечь здоровье и отказаться от пагубных привычек. Надежда, однако, оказалась тщетной.

Модильяни продолжает совершенствовать свою манеру письма, будучи уверен, что нашел то, что искал, и что он становится тем художником, который скоро достигнет мирового признания. Тем не менее образ его жизни не изменился, а здоровье продолжало ухудшаться. По воспоминаниям Люнии Чеховской, осенью 1917 года болезнь Амедео усугубилась. Любая мелочь, даже ставшие привычными неудачные попытки продать его работы приводили его в раздражение. Модильяни продолжает много пить, постоянно кашляет и иногда — кровью.

А вот Жанне, наоборот, пришлось поменять свою жизнь. После настойчивых расспросов родителей о человеке, с которым ее видели и с которым она часто встречается, они наконец-то узнают про Амедео. Родители осуждают выбор дочери. Как ни абсурдно, Жанна в определенное время должна была возвращаться домой к родителям на улицу Амио, 8-бис. Отец с матерью не могли смириться с мыслью, что их дочь проведет ночь вне дома. Такое положение вещей не могло продлиться долго. Их связь становится теснее, и перед девушкой встает проблема выбора: любимый человек или родительский дом. Жанна, не раздумывая, собрала вещи и ушла к любовнику — история, сотни раз описанная в романах, оперных либретто, газетных хрониках.

Ашиль-Казимир в полном соответствии со своими моральными принципами выгнал дочь из дома. Прелюдией к этой драме послужил поступок старшего брата Жанны, вставшего на сторону родителей. Сам Андре Эбютерн тоже изучал живопись, возможно, именно он в свое время повлиял на выбор сестры и впоследствии стал неплохим профессиональным художником. Жанна потеряла поддержку семьи. Ее жизнь теперь была связана с Амедео неразрывными узами.

Зборовский уже несколько месяцев оплачивал для Модильяни комнату в «Отель де Мин», куда однажды явилась Симона Тиру умолять Моди о признании своего сына. Но когда Жанна переехала к Амедео, маленькой неудобной комнаты становится недостаточно. Предусмотрительный Леопольд нашел для Амедео и его подруги другое, более просторное жилище в старом доме на улице Гран-Шомьер, 8. Речь идет о маленьком помещении на предпоследнем этаже, вознесенном над многочисленными лестничными пролетами, с огромными окнами, выходящими во внутренний дворик и пропускающими не только большое количество света, но также холод и сквозняки.

Ханка Зборовская и Люния Чеховская привели квартиру в относительный порядок, первым делом перенеся туда печку и кое-что из мебели. Амедео сам замазал щели, через которые, по многочисленным свидетельствам, проникали закатные лучи солнца, и разрисовал стены. Цвета он выбрал яркие — оранжевый и охряной. Теперь стены комнаты пестрели всевозможными цветовыми оттенками, каждый из которых можно было использовать в качестве фона для портретов. В квартире по соседству жил Ортис де Сарате, что позже сыграет немаловажную роль.

Первый раз за десять лет, с момента приезда в Париж, Моди ступил на порог помещения, которое хоть как-то было похоже на дом. У него уже не было необходимости ютиться в маленьких гостиничных номерах, в которых он провел сотни ночей. Теперь Амедео наконец обрел собственную комнату, где можно было рисовать. Он продолжал время от времени работать и в более комфортных условиях у Зборовского, на улице Жозефа Бара, но теперь это уже было его свободным выбором, а не вынужденной мерой.

Казалось, наступило благословенное время, когда забота и нежность любимой женщины должны повлиять на образ жизни Амедео, но он не изменился. За исключением короткого периода начала знакомства с Жанной, его экстравагантное поведение и пьяные выходки продолжились. Дни и ночи напролет Амедео находился в постоянном поиске сути и смысла искусства и, уже теряя надежду, готов был бросить живопись. И вот он почти достиг того, что так мучительно и долго искал. Проходит несколько недель с тех пор, как женщина, достойная его любви, пересекла порог его собственного дома. Он наконец чувствует, что обрел не только уверенность в себе, но и свою манеру письма. Его картины, в большинстве своем, ему нравятся и, кажется, его меценату тоже. Это становится хоть маленьким, но шажком вперед, хотя покупателей по-прежнему очень мало.

Зборовский, несмотря на свою расчетливость, был очень великодушным человеком. Поэтому его поддержка и доверие к Амедео являлись для последнего важным стимулом в работе. К сожалению, Модильяни слишком много времени потратил впустую и разгульная жизнь самым пагубным образом сказалась на его здоровье. Кажется, что сейчас он наконец-то может сосредоточиться на своем главном деле и его ожидает успех. Но... Модильяни под конец жизни превратился в раба своих губительных привычек, жизненная энергия его угасает. Инерция прежнего образа жизни со всеми его ужасами берет верх над благими пожеланиями и надеждами.

1917 год был богат на культурные события. Даже если значительная часть их не более, чем повторение уже пройденного, они особым образом отражают атмосферу того времени.

В театре Шатле весной прошла премьера балета «Парад». Эрик Сати положил на музыку либретто Жана Кокто, декорации и костюмы принадлежали Пикассо, постановка — Дягилеву, автором программки для зрителей был Аполлинер, который к тому времени становится автором нового термина — «сюрреализм». Спектакль произвел фурор. Дамы в вечерних туалетах сидели вперемешку с обитателями Монпарнаса в свитерах, среди которых выделялся облаченный в красное Пикассо.

Это был настоящий триумф нового стиля, отпочковавшегося от авангардизма. По этому поводу Гертруда Стайн в своих воспоминаниях писала: «Пикассо, заметив на бульваре Распай колонну военных грузовиков странного маскировочного цвета, полушутя воскликнул: "Вот это — наша работа! Чистый кубизм!"» Хроника отметила, что некоторые ряды в зале заняли художники с Монпарнаса, среди которых выделялась «меланхоличная мадемуазель Эбютерн, она же "Кокосовый орех", невеста Модильяни».

Спектакль имел «скандальный успех». Партитура предусматривала треск нескольких пишущих машинок. Публика приняла это за пулеметную стрельбу, и кто-то в негодовании попробовал освистать представление. Однако в ответ другая часть слушателей разразилась бурными овациями. Там и тут возникли драки. Усиливая общую суматоху, некоторые из зрителей стали целоваться прямо в зале на своих местах. Вечер, несомненно, получился очень живым.

Другим заметным событием этого года несколько недель спустя стала свадьба Кислинга и мадемуазель Рене-Жанны Гро. В это время Кислинг как раз возвращается к гражданской жизни после тяжелого ранения в грудь во время штыковой атаки. Он долго лечится и в результате признан недееспособным. Начало празднеству было положено в муниципалитете XIV округа в присутствии нескольких сотен гостей. Продолжение последовало в неизменной «Ротонде». Папаша Либион покрыл себя неувядаемой славой, угостив всех гостей шампанским за счет заведения. Затем был обед в ресторане «Ледюк» на бульваре Распай. К концу банкета Кислинг неожиданно вскочил и объявил, что в честь гостей исполнит танец. Танцуя, он приблизился к выходу, сделал последний пируэт и с криком: «Прошу вас, ребята, не забудьте оплатить счет!» — исчез.

Возникла тревожная пауза, кто-то смеялся, кто-то отпускал сомнительные комплименты в адрес жениха. Щекотливая ситуация была воспринята как шутка, но некоторые из гостей во избежание всяческих осложнений поспешили улизнуть. Однако дверь была надежно закрыта на засов хозяином ресторана, который на всякий случай для подмоги вызвал крепкого полицейского.

Несмотря на неудачную шутку, свадебное торжество переместилось на квартиру Кислинга, на улицу Жозефа Бара, где, однако, неожиданности продолжились. В частности, гости попытались спустить с лестницы одного из скульпторов, который в порыве пьяного куража порвал несколько рисунков хозяина дома.

В конце 1917 года произошло еще одно примечательное событие — Мария Васильева устроила прием в своем подвальчике в честь возвращения с фронта Леже и Брака. На самом деле Брак вернулся уже давно, но долго лечился после тяжелого ранения, полученного на фронте. Вечер был очень затейливым. На столе — черные скатерти и красные салфетки, все бумажное. Приглашенные в количестве тридцати шести человек по причинам экономии прошли жесткий отбор. Пикассо взял на себя роль организатора банкета и распорядителя церемонии.

Модильяни не было в числе приглашенных, потому что Мария боялась его выходок. Кроме того, на праздник была приглашена Беатриса Хестингс со своим новым любовником Альфредо Пина, которого кто-то с сарказмом прозвал «тенью Родена». Вначале все складывалось хорошо. Гости пели песни, провозглашали здравицы, вовсю веселились. Вдруг двери кабачка резко, как от удара, распахнулись. В неожиданной тишине взоры гостей обратились к входу: там стояла большая толпа художников и натурщиц во главе с Модильяни, которых организаторы обошли вниманием.

При всеобщем смятении Беатриса подняла крик, а Альфредо Пина достал револьвер и направил его на Амедео. Картина больше напоминала мелодраму, чем триллер. Впоследствии Мария призналась, что это она бросилась на Пина и он опустил руку за секунду до того, как раздался выстрел. Это событие не имело трагических последствий, не пролилось ни капли крови. Вечер продолжился как ни в чем не бывало. Всего лишь очередной анекдот из жизни богемы, но по своему психологическому накалу эта неуклюжая выходка — неплохой очерк нравов того круга.

В то же время Зборовский не оставляет мысли устроить выставку Амедео. И поздней осенью 1917 года хозяйка престижной галереи Берта Вайль объявила, что организует первую персональную выставку работ Модильяни. Среди художников, которых она уже представила публике, были Пикассо, Ван Донген, Пассен, Утрилло, Вламинк. Решение госпожи Вайль явилось для Амедео важным этапом на пути к долгожданному признанию. Кроме того, Вайль только что открыла новую галерею на улице Тебу, 50, в IX округе Парижа. Таким образом, персональная выставка Модильяни в некотором смысле стала инаугурацией нового заведения.

Приглашения на выставку были обернуты в обложку с рисунком, изображающим обнаженную женщину с подписью: «Exposition de peintures et de dessins de Modigliani du 3 décembre au 30 décembre 1917»³. Торжества по случаю открытия выставки закончились поздно вечером в воскресенье. На следующий день, в понедельник 3 декабря, галерея распахнула двери. Желая привлечь больше посетителей, Зборовский выставил пару ню на витрину, что дало мгновенный эффект, превзошедший самые смелые ожидания мецената. У витрины столпилось много народа, раздавались возмущенные выкрики, кто-то с сальными шутками стал комментировать увиденное.

Галерея очень неудачно расположилась в непосредственной близости от отделения полиции. Шум привлек внимание комиссара Руссло, который послал сержанта посмотреть, что происходит. Явившийся полицейский посмотрел на ню, вошел в помещение галереи и приказал хозяйке убрать картины с витрины. Все это еще больше подогрело толпу. Выкрики и шутки приняли оскорбительный характер.

Полицейский, не зная, что делать, вернулся в комиссариат и получил приказ немедленно доставить в участок хозяйку галереи. Берта Вайль перешла дорогу и предстала перед комиссаром Руссло, который распорядился «любым способом немедленно убрать это безобразие». Дама пыталась протестовать, настаивая на том, что изображение обнаженного тела имеет древнейшие традиции и все самые знаменитые мастера так или иначе обращались к этой теме. Но все ее аргументы не возымели должного действия, и тогда она просто спросила комиссара, что такого обидного он видит в полотнах Модильяни. В ответ она услышала: «То, что у этих обнаженных видны волосы». Он имел в виду тот темный треугольник, который Модильяни всегда изображал на своих ню.

В результате первая единственная прижизненная персональная выставка Модильяни закрылась раньше срока. Берта Вайль, вернувшись в галерею, опустила жалюзи, сами приглашенные помогли ей снять картины со стен. Однако за этот короткий срок несколько рисунков было продано, и сама Вайль купила два полотна, чтобы хоть как-то утешить бедного Зборовского, уязвленного произошедшим до глубины души.

И все же в пику не признававшей его парижской публике Модильяни остался верен свой манере, упрямо продолжая рисовать портреты и ню, совершенствуя почерк, вырабатывая и оттачивая свой неповторимый стиль, начало которому было положено скульптурой. Впрочем, в живописи Модильяни нет четкой периодизации, поэтому творческий рост художника заключался в особом психологизме его полотен, а не только в манере изображения предметов.

Все это можно отнести и к ню. Их непередаваемое очарование заключено, возможно, в единственной и неповторимой, а значит, никем не повторенной комбинации цветовых оттенков, в которых растворены необыкновенная художественная утонченность и глубокая чувственность. И в то же время они существуют как будто на грани сна и реальности, искусной материальности и лишенного всякой телесности трепета, которые в совокупности рождают ощущение светоносности тела.

Существует немало забавных историй о том, как Амедео писал свои ню. Все они изобилуют пикантными деталями, даже на фоне более чем свободных нравов Монпарнаса. Многочисленные ню этого периода в основном были созданы на квартире Збо, в комнате, обставленной мебелью в стиле ампир. Люния Чеховская, которая жила в том же доме и сама несколько раз позировала для Моди, хотя, по ее словам, не обнаженной, вспоминала: «У натурщицы был такой вид, словно не только ее тело, но и душа обнажена, и скрывать свои чувства для нее уже невозможно. Зборовский, несмотря на свою проницательность, не всегда понимал, в каком состоянии находится Модильяни. И если приходила какая-нибудь симпатичная женщина для ню, он не оставлял ее наедине с художником, объясняя свое поведение простым любопытством. Модильяни протестовал против такого произвола, считая это осквернением священного очага. Много раз я садилась перед дверью и сторожила, чтобы никто не вошел. Однажды, когда явилась одна соблазнительная блондиночка, Збо не удалось побороть свое любопытство, и он вошел в комнату. То, что произошло потом, можно назвать настоящей драмой. Збо быстро вылетел оттуда и тут же отправился на прогулку с женой. Послышалось шлепанье босых ног, и я увидела бедную растрепанную девушку, которая выскочила с ворохом одежды в руке в поисках закутка, где бы можно было одеться. Я отвела ее в одну из комнат, она была напугана возбуждением Модильяни, который вдруг начал яростно молотить кистью по полотну. Мне удалось убедить его не портить свою работу, сказав, что Збо просто ошибся дверью».

В этой комедии положений стоит придерживаться фактов, рассматривая любую возможную версию событий, включая и те, детали которых Люния почти против собственной воли сообщает между строк: «Зборовский проявлял очень большое любопытство в отношении натурщиц своего подопечного». Сложно сказать, идет ли речь о профессиональном любопытстве, желании контролировать работу Моди, или здесь было что-то эротическое.

С другой стороны, действительно ли Люния ограничивалась тем, что сторожила за дверью? Или иногда нарушала запрет, влекомая иными, не относящимися к сеансу позирования, соображениями? И как реагировала на все это Ханка Зборовская?

Ню Модильяни при всем их эротизме никогда не были предметом вожделения. Хотя, вероятно, атмосфера, в условиях которой они создавались, была весьма щекотливой. Именно ню, наиболее живописные его детища, вызвали наибольшее количество пересудов и восторженных отзывов. Одним из самых известных стал «современный Боттичелли» — этим титулом Модильяни наградила Маргерита Сарфатти. По словам Гюстава Кокио: «...лишь немногие рисунки Лотрека могут равняться с этим таким таинственным, таким великолепно бесстыдным искусством». Согласно мнению Джованни Шайвиллера, ню Амедео можно подразделить на две категории: «К первой относятся те, в которых ощущается, что Модильяни испытывал к прекрасным натурщицам не только художественный интерес... Ко второй, скажем так, более музыкальной, относятся те, которые не могут поколебать нравственных устоев добропорядочных буржуа».

А вот мнение Лионелло Вентури: «О ню Модильяни я слышал самые противоречивые мнения: кто-то прохаживается по поводу их целомудрия, а кого-то приводит в ужас их бесстыдство. Но никогда не возникало суждений о том, что женщины раздеты потому, что эти ню — часть природы. Они неотделимы от природы, даже если вместе с этим возникает ощущение какой-то фантастической реальности и цвета».

Тем не менее ню Модильяни — одни из самых эротических творений XX века. В изящных изгибах и впадинах, в линии бедер и груди таится таинственный и непостижимый ритм женского тела. Один из немногих давних поклонников Амедео, Франсис Карко, ощущал невероятную магию этих плавно струящихся линий: «Я видел, как рисовал Модильяни. Отчетливое ощущение оттенков цвета позволяло ему моделировать положение руки и плеча, чтобы получился чистейший контур юной груди. Он соединял все эти штрихи в одно ощутимое целое, возводя легчайший абрис лона на уровень душевного трепета, оживляя его...»

Клод Руа писал, что Модильяни превращал лицо или тело женщины в предмет искусства, не убирая ничего из его природной первозданности: «Его ню выражают эротизм, адекватное отражение которого можно обнаружить в самых высоких образцах мирового искусства. The nudest of nudes⁴, как назвал это один американский критик. В картинах Возрождения, у Тициана или Джорджоне, обнаженное тело поражает своим величием, словно лучащимся от радости преображенной натуры. Это торжество несколько театрально, но оно всегда подвластно роскоши женского тела. У Рубенса и Йорданса триумф телесности в стиле барокко потакает чувственным потребностям человека. У художников XVIII века изображение обнаженного тела более раскрепощено, что приветствовалось общественным мнением той эпохи. В некотором смысле только Рембрандт и Гойя выразили в своих ню лиризм, который контрастировал с духом живописи того времени... Но если попытаться отыскать истоки эротизма, который был свойствен кисти Модильяни, то следует обратиться к другим итальянцам, обогатившим раньше его французскую художественную традицию: Никколо дель Абате и Приматиччо. Или к Энгру, замечательному художнику, который одним из первых изобразил удлиненные сладострастные шеи женщин-лебедей».

Выставив в 1863 году в Салоне свой «Завтрак на траве», Мане впервые превратил обнаженное женское тело в пафосный манифест. До тех пор ню имело какую-то маскировку — Verfremdung⁵, как сказал бы Брехт. Оно служило аллегорической иллюстрацией к мифологии, истории, литературе или географии. В любом случае речь шла о том, чтобы максимально «отдалить» обнаженное тело, вписать его в контекст уже не существующих эпох и цивилизаций, тем самым достигая отчуждения от живого эротизма.

Однако стремление мужского эротического воображения преобразить женское тело в художественной реальности, особенно в Италии, возвело этот жанр живописи на недосягаемую высоту. Более того, немало искусствоведов отмечают, что значительная часть завоеваний итальянского гуманизма в истории искусства заключена в серии женских изображений невероятной чувственности.

Рождение Венеры — один из мифологических сюжетов, который является эталоном ню на все времена. Когда этот сюжет стал избитым, Венеру заменили нимфы, дриады и амуры, чьи тела стали для художников неиссякаемым источником фантазий. Источником вдохновения зачастую служили и библейские истории, порою с сильным эротическим уклоном: Сусанна в купальне, за которой подглядывают старцы, Магдалина, кающаяся, но не забывающая о своей соблазнительности, волнующая блудница Далила или Саломея — почти девочка, самая пленительная из всех и самая порочная.

XIX век привносит в эту тему свойственный эпохе романтизм и восточный колорит: сцены массажа, гарема, турецких бань, невольничьих рынков. Толпы обнаженных женских тел, груди на любой вкус, ножки любой длины и толщины. «Культурная» реминисценция превращается в веление времени. Античный Рим! Здесь тоже рынки рабов, похищенные сабинянки, варвары, которые празднуют победу, грубо лаская плененных женщин. Пленницы в соблазнительных, провокационных позах значительно увеличили количество полотен, которые критики впоследствии назовут pompier⁶, поскольку шлемы античных воинов на них блистали ярче, чем у парижских пожарных.

Во второй половине XIX века эротизм ню был уже свершившимся фактом, и все меньше людей верили в то, что, называя картину «Венера» или «Далила», ее можно лишить сексуальной привлекательности. Живопись могла более не скрывать свой плотоядный интерес к обнаженному телу за образом языческой богини, мифологического персонажа или аллегории, спустившихся на землю ради соблазнения аскетов. Красота обнаженного тела завоевала свободу и независимость. Любые проявления стыда и запреты цензуры очень быстро исчезли. Как написал Марио Праз: «Ни в какое другое время секс не играл такой важной роли в творчестве».

У ню Модильяни свой почерк. Возьмем самую знаменитую — «Обнаженную с запрокинутыми руками» 1917 года. Здесь и стилизация, и эротизм, возникший на стыке формы и необыкновенного томления. В этих картинах нет ни предметов убранства, ни вещей. Самое большее, что позволяет себе Амедео, — какое-нибудь скромное украшение, сережка или нитка бус, которые, если можно так выразиться, подчеркивают своеобразие портрета. В остальном есть только тело женщины и задний план, напоминающий кулисы, на фоне которых в очень редких случаях виден силуэт какой-нибудь детали интерьера.

Очень долгий путь проделала Европа для того, чтобы Модильяни превратил обнаженность женщины в изящную наготу, а яркий эротизм загадочным образом преобразовал в лирическую, нежную нотку грусти и отрешенности, которая прямо-таки лучится изысканным маньеризмом.

Примечания

1. «Дамское счастье» (фр.)

2. Порочная и чувственная (фр.).

3. «Выставка картин и рисунков Модильяни с 3 по 30 декабря 1917» (фр.).

4. Обнаженнейшие из обнаженных (англ.).

5. Обрамление (нем.).

6. Пожарные (фр.).