Глава 18. Жизнь — это дар

Габриэль Фурнье вспоминал, как однажды Модильяни пришел в «Ротонду» с маленькой дочкой на руках. Все, как водится в таких случаях, поздравляли отца и говорили что-нибудь ласковое малышке. Сжав в крепких объятиях дитя, Амедео спрашивал: «Тебе не кажется, что у нее глупый вид?» Фурнье возмутился: как можно такое говорить? Но Амедео упорствовал: да, может быть, это и неприятно, но это так, у моей дочери глупый вид. Фурнье спрашивает: «Почему он так говорил? Возможно, чтобы скрыть свои чувства и не впасть в свойственную всем отцам восторженную спесь. Во всяком случае, это была тягостная сцена».

Такое объяснение вероятнее всего. Семейные отношения Амедео были непростыми. От нежности до враждебности, от самой тесной привязанности до отвращения его отделял порой один шаг.

Кормилицу для маленькой Джованны в конце концов нашли в деревне Шавиль недалеко от Версаля. До этого малышка была на попечении Люнии в квартире Зборовских, куда пьяному Модильяни вход был запрещен. Обязанности по его недопущению были возложены на консьержку, тетушку Соломон, которая не нашла ничего лучшего, как вообще не пускать в подъезд Амедео, а заодно и Утрилло. Люния вспоминала, что она часто слышала серенады в исполнении Модильяни и Утрилло под окнами. Оба были, естественно, навеселе: «Моди часами сидел у порога, и у меня разрывалось сердце от одного только взгляда на него. Мы гасили свет, и он, очень грустный, думая, что все спят, в конце концов уходил со своим другом... Несколько раз я снисходила к его мольбам, тогда он поднимался по лестнице, садился рядом с девочкой, пристально разглядывая ее, и засыпал рядом с ней».

В эти летние месяцы Амедео полностью отдается работе, вдохновленный предстоящей коллективной лондонской выставкой. Грядущее событие представляется ему залогом будущего успеха, долгожданным рассветом после долгих лет беспросветного мрака. В эти недели он написал несколько портретов Люнии и Жанны — впоследствии они будут признаны лучшими из его работ. Однажды вечером, когда Люния готовила ужин, Амедео попросил ее не двигаться и быстро набросал чудесный портрет, на котором в виде посвящения написал одно из своих самых известных изречений: «Жизнь — это дар: от немногих — многим, от тех, у кого он есть и кто знает, что это — тем, кто его не имеет и не знает».

Шло время, приближался день открытия лондонского вернисажа. В душе Амедео теснились разноречивые чувства: от уныния, которое отчасти являлось следствием ухудшения физического состояния, до энтузиазма и веры в успех. Надежды расцвечивали палитру его настроения во всевозможные оттенки. Настроение же менялось по много раз на дню, вдохновение чередовалось с чувством обреченности и страха.

В начале июля Амедео в компании близких друзей справил свое тридцатипятилетие. Ожидая счастливых перемен и веря в свое прекрасное будущее, Моди думает, что он, наконец, постиг суть вещей. Захмелев, он впадает в свое обычное состояние: глаза сверкают лихорадочным блеском, в голове хаотический рой мыслей и идей. Результатом этого праздника жизни стала странная записка на листке серой линованной бумаги: «Сегодня 7 июля 1919 года принимаю обязательство жениться на мадемуазель Жане (sic) Эбютерн, как только получу документы. Подписано: Амедео Модильяни, Леопольд Зборовский, Жанна Эбютерн, Люния Чеховская». И ниже: «Париж, 7 июля 1919».

В чем смысл этой нескладной, набросанной на каком-то клочке бумаги записки, по стилю напоминающей нотариально оформленное обязательство? Почерк торопливый, неровный, имя Жанны написано с ошибкой, дата «1919 год» позже вставлена между строк. Записка, скорее всего, была написана Амедео в состоянии необычайной эйфории — возможно, в преддверии отъезда Зборовского в Англию.

Легко вообразить себе тихий летний вечер, столик в кафе, компанию близких друзей, шутки, вино радостно плещется в бокалах, у всех хорошее настроение, впереди — несомненный успех на лондонском биеннале. Модильяни — хозяин положения, он правит бал, он с легкостью дает любые обещания и тут же забывает о них. Весьма возможно, что, произнося эти слова, Амедео время от времени смотрит в глаза своей подруги, чтобы увидеть улыбку счастья на ее лице. Смотрит с любовью и нежностью, словно успокаивая: все тревоги и волнения позади, он ценит ее преданность, а второй малыш, которого они ожидают, появится на свет как законный ребенок мадам Модильяни.

Недолгие минуты семейной идиллии. Затишье перед бурей.

Моди не мог не замечать, что практически все его парижские друзья и коллеги, которым он в свое время поверял свои дерзновенные мечты и с кем делил нищенский кров, стали наконец-то признаны и востребованы. Да и ситуация к тому времени изменилась в лучшую сторону. Война закончилась, у людей появились лишние деньги, и сразу же захотелось их тратить. По этой причине пышным цветом расцвел рынок искусств.

А у Амедео после 13 лет парижской жизни в голоде и нищете по-прежнему нет ничего. Ему нечем похвастаться перед своей семьей, нечем ее обнадежить, кроме благих пожеланий. Кроме того, он и не думает оставить в прошлом свои губительные привычки, словно не замечая упадка сил. Но зато теперь в этой большой игре у него появилась своя козырная карта. И он должен обязательно сорвать банк.

Выставка «Modem French Art»¹ открылась 1 августа 1919 года в «Мэнсард Гэллери», обширное пространство которой некогда принадлежало школе танцев. Список участников весьма внушителен: скульпторы Цадкин и Архипенко, художники Пикассо, Матисс, Дерен, Вламинк, Маркусси, Леже, Дюфи, Сюрваж, Валадон, Утрилло, Модильяни, Кислинг, Сутин, Ортис де Сарате и другие. Среди участников нет имени Таможенника Руссо, одной из самых примечательных фигур в живописи того времени, но зато в Лондон прибыли его полотна. Словом, в выставке принимают участие все те, кого потом назовут «Парижской школой».

Организаторские усилия Зборовского были действительно грандиозными. Из всего списка только Пикассо уже побывал в Лондоне вместе с русским балетом Дягилева — он делал эскизы декораций и костюмов для балета «Треуголка» Мануэля де Фалья в хореографии Леонида Мясина. Со своей стороны, братья Ситвелл приложили массу усилий, чтобы выставка удалась. Они все время находились за столиком с каталогами и краткими сведениями о художниках, выполняя роль информационного центра. Там же лежала большая папка с рисунками Модильяни, но, несмотря на это, в конце выставки выяснилось, что из нее почти ничего не продано. Тем не менее работы Модильяни, которым Зборовский уделял непрестанное внимание, пользовались относительным успехом. Впервые после запрещенной выставки у Берты Вайль появляются статьи об Амедео, его работы по достоинству оценены несколькими известными английскими критиками.

Оборотистые братья Ситвелл заручились поддержкой знаменитых английских критиков: Роджера Фрая, Габриэля Эткина, Томаса В. Эрпа, Клайва Белла и газеты «The Nation». В этом издании появился один из самых эмоциональных, вероятно, в силу прямой заинтересованности в успехе, откликов, принадлежащий перу Осберта Ситвелла. Он называет ню Модильяни продолжением традиции итальянской живописи Возрождения в одном ряду с Тицианом и Джорджоне.

Несмотря на то что рисунки остались большей частью нераспроданными, Моди и Утрилло произвели наибольшую сенсацию. Вдобавок ко всему некоторые из полотен Амедео все же были куплены тем же вечером прямо на вернисаже. Один из портретов Люнии Чеховской приобрел известный писатель и комедиограф Арнольд Беннет. Збо в восторге тут же телеграфирует жене в Париж: «Люния продана за тысячу франков, куплена Арнольдом Беннетом».

Выставка имела определенный успех, хотя внимание к ней искусствоведов и чопорной лондонской публики было весьма сдержанным. Обыватели, они же потенциальные покупатели, проявили не слишком большую заинтересованность, особенно после появления в популярных изданиях критических откликов. Больше всего досталось Модильяни — по тем же самым причинам, которые два года назад в Париже послужили основой для скандала его первой персональной выставки на улицы Тебу, что дало повод комиссару ее закрыть. В «The Nation» после благожелательного отзыва критика Клайва Белла последовал шквал читательских писем, возмущенных скандальной наготой. Один из откликов гласил, что «картины Модильяни прославляют проституцию».

Параллельно с этим в Париже с быстротой молнии распространилась новость о том, что Модильяни в Лондоне произвел фурор. Кто-то искренне обрадовался, большинство ограничилось шутками. Спустя несколько дней Зборовский получил телеграмму, где сообщалось, что у Амедео был сильный приступ и что было бы уместно приостановить продажи до того момента, пока ситуация не прояснится.

Текст сообщения более чем прозрачно обнаруживает логику продавца. В нем есть также слабый намек на то, что случится чуть позже. Цена на картину умершего художника всегда возрастает. Таким образом, бессмысленно продавать рисунки очень больного автора, работы которого могли бы в скором времени вздорожать в два или три раза. Сэчеверелл Ситвелл был поражен цинизмом телеграммы и тем обстоятельством, что Зборовский лично позаботился о приостановке любых продаж картин Модильяни. Со свойственным англичанам сарказмом Осберт замечает: «К сожалению, Модильяни не сумел справиться с той ролью, которую ему отвели».

Все еще впереди!

Но действительно ли Леопольд Зборовский был циничным торгашом, который готов смириться даже со смертью своего любимого художника, лишь бы вернуть вложенные в него средства? Конечно, Леопольд не был застрахован от поступков, которые по праву считаются недопустимыми для личности такого масштаба. Например, спустя какое-то время после смерти Амедео его видели в шикарном пальто с очень дорогим меховым воротником, что в эти годы считалось признаком сверхсостоятельности. Другие биографы, наоборот, пишут о Леопольде Зборовском как о филантропе, чья жертвенность достойна всяческого восхищения.

Думается, неправы ни те ни другие. Зборовский начинал свою карьеру как поэт, и лирическая закваска оставила неизгладимый след в некоторых чертах его характера. Многими его поступками руководила интуиция, спасавшая его в рискованных ситуациях. Но правда и в том, что, оставив поприще поэзии и став профессиональным торговцем, сделавшим ставку на Модильяни, он пожертвовал для него всем, на что только был способен. Он тратил средства своей семьи и потакал любым капризам художника.

Относительный успех Лондонской выставки не смог существенно повлиять на жизнь Амедео. Несколько благожелательных рецензий, небольшая сумма денег и пара хороших английских ботинок, которые Моди выпросил у Збо в подарок, — вот и все трофеи триумфатора. Постепенно лондонская лихорадка отошла в прошлое и Модильяни продолжил свое привычное существование, чередуя порывы восторга и глубочайшего разочарования. Все вернулось на круги своя. Ежедневные уходы в эфемерность сопровождались то проявлениями изысканной вежливости, то отвратительными сценами. Осенью 1919 года кто-то заметил его на улице во время бурной ссоры с Жанной. Модильяни поднял руку на свою благоверную!

Неустойчивое психологическое состояние, раздражение, осознание тупиковости ситуации участились. Но, к счастью, в его «Я» была одна грань, которая ускользнула от внимания окружающих. Это — эволюция его таланта, или, как его потом назовут, grand style². Могочисленные свидетели той последней осени жизни художника с трудом узнавали Моди. Более того, ужасались при виде его — впалые воспаленные глаза, страшная худоба, нетвердая походка. Журналист Луи Латурет писал, что Амедео «казался трупом», а Мария Васильева утверждает, что тогда «он потерял зубы и всю свою красоту, стал какой-то тенью самого себя».

Подруга Жанны, Шанталь Кенневиль, вспоминала, что увидела его случайно на Рождество, и Моди вдруг произнес: «Я должен лучше питаться, это единственное, что может меня спасти». Эти слова, произнесенные в минуту горького сетования на свое здоровье и утраченные надежды, напоминают сказанное им по другому случаю: «Как можно быстрее вернусь в Италию, ее климат и воздух родного дома меня вылечат». Или еще: «Париж — серый и грустный, и мне он надоел. Надеюсь скоро вернуться к солнцу Италии».

А вот его полный драматизма и бравады диалог с бывшим хозяином «Ротонды». Папаша Либион, оставивший управление знаменитым заведением, чтобы открыть кафе в другом квартале, однажды вернулся на старое место, подсел за столик к Моди и спросил его: «Ну, как дела?» — «Мне уже недолго осталось», — ответил Амедео, ударив себя рукой в грудь. «Но что ты говоришь, дружище? — воскликнул папаша Либион. — Время, которое ты провел на юге, несомненно пошло тебе на пользу». Тогда Модильяни произнес: «Не будем обманывать себя. Как только все поймут, кто я такой, я уеду с дочкой лечиться в Италию. Только моя мать может поставить меня на ноги».

Не имеет большого значения, был ли этот диалог на самом деле или все это придумано. Здесь затронута тема, к которой Амедео постоянно возвращался. Хотя вся эта озабоченность своим здоровьем не стоила и ломаного гроша, поскольку на самом деле Моди не делал ничего, чтобы поправиться. И даже с яростным упорством противодействовал попыткам друзей и Жанны ему помочь.

Возможно, объяснение заключено в этих нескольких словах: «...как только все поймут, кто я такой». Его упрямство, несокрушимая вера в свой гений, самозабвенное погружение в живопись, необъяснимые силы, которые он ощущает, — причина такого поведения: не могу уступать и не уступлю до того момента, пока мое величие не будет признано.

По воспоминаниям современников, внешность Амедео в последние недели была просто ужасающей: он потерял почти все зубы, его сотрясал непрекращающийся кашель, часто с кровью. Неоднократно Зборовский советовал ему отдохнуть в пансионате, не раз Жанна робко просила разрешения позвать врача. Но следовал неизменный ответ: оставьте меня в покое, я чувствую себя отлично!

Первым его другом и меценатом был врач Поль Александр. Жаль, что из-за войны они потеряли друг друга из виду. Кто знает, будь рядом Поль, возможно, он смог бы убедить Амедео лечиться и судьба его была бы иной.

И все же, несмотря на все эти драматические обстоятельства, Амедео совершенно чудесным образом работает. Самые замечательные его работы написаны в последние месяцы жизни. Он много рисует Жанну, Ханку Зборовскую, Люнию, друзей. Среди его излюбленных сюжетов — тема материнства («Женщина с девочкой») и три ню, созданные им с одной и той же моделью, в одной и той же позе («Обнаженная, опирающаяся на правую руку»). Из его рисунков, однако, исчезает розоватое свечение тела, этот триумф чувственности в его великих ню 1917 года. Здесь материя более худосочна, исполнение торопливо. И если можно сказать так про ню, то оно бестелесно.

Портреты того времени необыкновенно элегантны, выразительны и психологичны — черта типичная для зрелого Модильяни. В 1919 году он пишет портрет греческого музыканта Марио Варвольи и один из немногих автопортретов. На нем — мужчина в коричневой бархатной куртке, сидящий перед пустым холстом. Опустошенное, изможденное от боли лицо, в правой руке — палитра и кисти, левая лежит на колене. Поражает практически полное отсутствие глаз, уменьшившихся до тонких черных щелочек. Автопортрет без глаз живого человека, без надежды. Это не просто художественное произведение — это свидетельство о смерти.

Было много сказано и написано о том, что, возможно, Модильяни сознательно убил себя, когда боль сделала его жизнь невыносимой. Но для этого у нас нет достаточных оснований. Поскольку все говорит только о том, что можно было что-то сделать, поскольку голод и безденежье остались в прошлом. Но Амедео отказывался не только лечиться, но даже консультироваться с врачом.

Если принять во внимание в качестве самой невероятной гипотезу о том, что Леопольд Зборовский был лично заинтересован в смерти художника, то следует сказать, что именно он настаивал на лечении Моди в высокогорном пансионате. Спустя много лет после трагической смерти Моди Люния Чеховская сказала Амбролио Черони: «Уверена, что я ничего не могла сделать после того, как он женился. Мои принципы, а вовсе не буржуазные предрассудки, чувство деликатности по отношению к другой женщине запрещали мне вмешиваться в их жизнь».

Любящая подруга Люния, спутница многочисленных романтичных прогулок и не только, этими словами сняла с себя всякую ответственность за то, что очень скоро случится с Моди. За словами «другая женщина» подразумевались Жанна и намек на то, что она могла бы и, более того, должна была лучше позаботиться о своем мужчине. По некоторым сведениям, именно этой осенью Люния наконец-то обрела друга и новый любовник отдалил ее от «духовной дружбы» с Амедео. Конечно, Жанна делала немного или, в любом случае, значительно меньше того, что должна была делать. Робкая и неопытная в такого рода делах, она ограничилась только ролью верной и молчаливой подруги, страстной любовницы, доверчивой, но слабой, когда речь шла о том, чтобы противопоставить себя капризным и деспотичным желаниям Амедео.

В этот период Жанна и Амедео часто бродят по улицам, словно в забытьи прижавшись друг к дружке и держа руку в руке, как влюбленные. По другим сведениям, — в частности об этом пишет в своих воспоминаниях Андре Сальмон, — Амедео мучил Жанну. Однажды видели, как пьяный Модильяни грубо толкнул ее на ограду Люксембургского сада. Зная Модильяни, нельзя исключать оба этих свидетельства: нежные чувства и насилие вполне могли идти рука об руку.

В любом случае, даже если Жанна и сделала очень мало, ее влияние на Амедео было несомненно благотворным. Между ними, конечно, могли происходить вышеописанные эпизоды, но все же любви и нежности в их взаимоотношениях было больше.

Некоторые искусствоведы пишут: Модильяни убил себя. Но зачем?

Известно, что он ничего не делал для собственного здоровья — отказывался лечиться и пресекал любые разговоры на эту тему... Возможно, он вел себя так, потому что разочарование жизнью усугублялось, потому что он понимал, что лечение бесполезно, потому что до последнего момента жаждал признания, которое скрасило бы его жизнь, слишком ослабленную алкоголем и наркотиками, потому что боялся врачей, заранее зная их приговор, потому что хотел вернуться в Италию и откладывал отъезд, дожидаясь рождения своего второго ребенка. Слишком много «потому что»...

Если принять во внимание предположения, то можно согласиться: да, он действительно убил себя. Он искал смерти, что помимо всего прочего подтверждают ясные слова Леона Инденбаума, который как-то сказал: «...au fond, Modigliani s’est suicide»³. Но существуют и другие мнения. Многие склоняются к тому, что все произошло из-за его лени. Другие говорят, что он был фаталистом. Третьи пишут, что его погубило отчаяние. Четвертые — что это сделало увлечение работой до такой степени, что он забывал обо всем остальном, включая и себя самого.

Читатель волен выбирать любую из этих версий. А мы вернемся к Амедео, к последним дням его жизни. С 1 ноября до середины декабря 1919 года в Гран-Паласе прошел традиционный Осенний салон. Зборовский выставил одно ню и три портрета Модильяни, с 1368-го по 1371-й номер по каталогу. Они были обойдены вниманием публики и прессы. Картины Моди почти никто не отметил. Для Амедео это был очередной из множества ударов. Один из последних аргументов в выборе между жизнью и смертью.

Примечания

1. «Современное французское искусство» (пер. с англ.).

2. Большой стиль (фр.).

3. По сути, Модильяни покончил с собой (фр.).