|
Главная / Публикации / К. Ауджиас. «Модильяни»
Глава 19. Вечное счастьеИтак, последний акт драмы. Последние дни, часы, минуты жизни... Первого января 1920 года в семь утра пьяный Амедео явился к Зборовскому с большой охапкой цветов, прихваченной, вероятно, из того дома, где он провел ночь. Выглядел Моди очень плохо, и Леопольд всеми способами постарался заставить его лечь в постель. В последующие дни Збо, а может быть и Ортис де Сарате, обеспокоенные здоровьем Амедео, опять пытались удержать больного дома и даже заперли его в комнате на ключ. Им это удалось, но только отчасти: Моди громко требовал выпустить его, а потом сбежал по пожарной лестнице. Надо же было так распорядиться судьбе, что навстречу ему как раз попался Утрилло, выпущенный из больницы «Пикпюс». Радость, объятия, бурное застолье, начало которому было положено в бистро, а продолжение — в доме Амедео, куда тем временем пришла беременная на девятом месяце Жанна. Когда на следующее утро Модильяни проснулся, то не обнаружил своей одежды. Спустя какое-то время вернулся в радужном настроении Утрилло с двумя или тремя бутылками вина, которые он обменял на одежду друга. Муж Сюзанны Валадон, а стало быть, и отчим Утрилло Андре Уттер рассказал о встрече с Модильяни в те январские дни. Андре и Сюзанна с друзьями ужинали в ресторане Герена на Монмартре, когда туда вошел Амедео. Он был похож на привидение с неподвижным и пустым взглядом. Моди приблизился, спросил разрешения сесть за столик рядом с Сюзанной, поскольку, как он выразился: «Это единственная женщина, которая может простить таких людей, как я». Несколько натужных шуток не смогли развеять неловкую атмосферу, возникшую из-за появления незваного гостя. Затем, очень медленно, разговор возобновился, но Амедео, который обычно болтал без умолку, в этот вечер был молчалив и только пил коньяк. Потом, видимо под воздействием хмеля, он прислонился к плечу Сюзанны и, с влажными от слез глазами, стал вполголоса напевать странную, очень нежную и бесконечно печальную песню. По мнению его дочери Джованны, это могла быть традиционная еврейская похоронная молитва «каддиш». Мало обращавший внимания на традиции Амедео, вероятно, помнил ее с тех времен, когда ребенком сопровождал своего деда в синагогу Ливорно и принимал вместе с ним участие в службе. Присутствующие слушали его с грустью, кто-то попытался снять напряжение, вспомнив другие песни, чтобы развеселить Модильяни. Сюзанна Валадон стала уговаривать его пойти переночевать в ее ателье, которое находилось неподалеку, но он, не говоря ни слова, встал и ушел. Когда уже после похорон Моди Леопольд Зборовский начал писать большое письмо Эммануэле Модильяни, то среди прочих обстоятельств уточнил: в эти январские дни 1920 года Амедео неожиданно захотел навестить дочку, которая находилась на попечении у няньки, жившей за городом. Жанна наведывалась туда каждую неделю, но в этот раз Моди напросился поехать вместе с ней. Они должны были подняться в семь утра, что он, вероятно, никогда в своей жизни не делал, и поспешить, чтобы успеть на поезд. По свидетельству Збо, Амедео вернулся оттуда «очень довольным». Это практически последняя хорошая новость о Моди, поскольку с этого момента началась завершающая стадия его жизни. Сведения о последних часах Модильяни достаточно многочисленны и в большинстве своем противоречат друг другу. Например, Леон Инденбаум, воспоминания которого наиболее достоверны, говорит о том, что встретил Моди за два дня до смерти (что совершенно невозможно). Леон узнал его по страшному глухому кашлю, время от времени неожиданно сотрясавшему его худые плечи. Амедео сказал, что направляется на работу, хотя было только восемь утра. Один из самых детальных рассказов принадлежит перу виконта Ласкано-Теги, художника и старинного приятеля Амедео еще с монмартрских времен. Его реконструкция событий начинается с 10 января. Стоял особенно холодный вечер. Модильяни пришел в «Ротонду» в ужасном виде, к сожалению, ставшем для него обычным, и присоединился к компании приятелей. Он был настроен очень агрессивно и нарывался на ссору. Спустя какое-то время компания решила пройтись без каких-либо определенных планов, и Модильяни увязался за ними. На его плечах было пальто, предусмотрительно наброшенное Жанной, он нес его «как шкуру убитого зверя», поспешая вслед, нетвердо держась на ногах и постепенно отставая. Неожиданно все решили заглянуть к художнику по имени Бенито, у которого была мастерская на улице де ля Томб-Иссуар, что за площадью Данфе-Рошро. Ласкано-Теги отговаривал Модильяни идти, все советовали ему вернуться домой и предлагали вызвать такси, но тот, изрядно опьянев, был упрям и отказывался от любых советов. Ласкано-Теги пишет: «Последний раз, когда я видел Моли живым, была январская ночь 1920 года. Он был совсем пьян, с воспаленными глазами, и находился в тяжелейшем состоянии, раздраженный, злой и жутко изнуренный. Друзья хотели отвести его домой на улицу Гран-Шомьер, где его ждала обеспокоенная Жанна Эбютерн. Но он, как обычно, никого не хотел слушать. В таком состоянии никто не мог ничего сделать для него, ни Зборовский, ни даже его подруга». Когда компания пересекала площадь, в центре которой стоит прекрасный монумент Бартольди «Бельфорский лев», Амедео остановился перед статуей и показал бронзовому зверю кулак. Возможно, лев в его воспаленном мозгу превратился в какое-то ужасное чудовище. Было уже известно, что в последнее время у Моди изредка случались помрачения рассудка, пограничное состояние, когда предметы приобретают причудливые очертания. В бреду он беседовал с воображаемыми людьми, а в мчавшихся по бульвару освещенных трамваях видел китайских драконов. Речь идет не о кошмарах, а о простой галлюцинации, опробованной Рембо и описанной им на страницах книги «Одно лето в аду»: «Я привык к галлюцинациям: на месте завода я видел мечеть, школу ангелов-барабанщиков и ангелов в кабриолете, едущем по небесным дорогам, гостиную на дне озера...» Возле ателье Бенито друзья стали настаивать, чтобы Амедео вернулся домой или хотя бы вместе со всеми поднялся наверх. Модильяни отверг оба предложения, вероятно, попытался отмахнуться и даже легонько ткнуть кулаком кого-то самого назойливого. В конце концов его оставили в покое и ушли. Моди остался один. В полночь, когда компания вышла от Бенито, Моди еще был внизу и его допрашивал полицейский, хотевший доставить его в комиссариат для последующего допроса или, может быть, для ареста. Друзья вмешались, объяснили, о ком идет речь, пообещали, что позаботятся о нем. Компания отправилась назад, на Монпарнас. Ласкано-Теги считает, что Амедео, видимо, находился в состоянии горячечного бреда. Он оскорблял окружающих и ругался, кричал, что у него нет друзей и никогда не было, что все они — одна банда предателей и отступников. Потом вдруг сел на ледяную скамью возле церкви Монруж, уговаривая всех последовать его примеру. Ему казалось, что он находится на причале, готовый отправиться в чудесную страну. С высокой температурой, ослабевший, он весь вечер был в бреду, и ему привиделся причал в порту родного Ливорно. Финальным аккордом рокового, полного знамениями вечера стала фигура проститутки, вышедшей из тени, которую кто-то даже сравнил с прототипом рисунка Ропса «В тисках сифилиса». Девушка была настроена доброжелательно, присела рядом с Амедео и стала что-то говорить ему вполголоса, пока он разглагольствовал о необыкновенном корабле, готовом отчалить. Ей удалось его как-то успокоить. Вернувшись домой на такси, Амедео лег в кровать с симптомами воспаления легких: высокая температура сопровождалась непрерывным бредом. Если в комнате появлялся кто-то из друзей, он кричал, чтобы они уходили, возможно, стыдясь своего жалкого положения. В нем говорила гордость. Он отказывался от еды и с трудом проглатывал несколько ложек бульона, который Ортис де Сарате готовил ему у консьержки. По поводу этих последних дней Амедео Ортис де Сарате писал: «Каждую неделю я привозил ему немного угля, но потом на десять дней должен был уехать из Парижа. По возвращении я навестил его, и положение его было ужасным. Он лежал рядом со своей женой на убогой подстилке, в тошнотворной грязи. Я был очень обеспокоен и спросил: "Ты хоть что-то ешь?" В этот момент ему принесли коробочку сардин, и я заметил, что два матраса и пол были покрыты пустыми, блестящими от масла коробочками. Модильяни, умирая, восемь дней питался сардинами». В том же письме, адресованном Эммануэле Модильяни, Леопольд Зборовский пишет: «За десять дней до смерти он вынужден был лечь в постель, жалуясь на сильные боли в пояснице. Пригласили врача, он поставил диагноз "нефрит". Амедео продолжал страдать от боли в почках, утверждая, что очень скоро все пройдет. Врач приходил каждый день. На шестой день в свою очередь заболел уже я, и утром навестить Амедео пошла моя жена. По ее возвращении я узнал, что у Моди пошла горлом кровь». Эти два рассказа свидетельствуют о том, что в последние дни жизни Амедео ближайшие друзья почти ничего не смогли для него сделать. Одного не было в Париже, а другой сам был болен. Согласно другим рассказам, даже в таком положении Моди настойчиво требовал вина и вполне возможно, что Жанна из любви к нему, по слабости или неопытности выполняла эту его просьбу. Свидетельства Зборовского и Ортиса де Сарате содержат достаточно много логических и хронологических расхождений в описании событий, которых, к сожалению, никто больше не знает. Любопытно, к примеру, что это за врач, который поставил диагноз «нефрит» и в то же самое время оставил пациента в ужасных гигиенических условиях, поручив заботу о нем молодой и неопытной женщине на девятом месяце беременности? С другой стороны, двое близких друзей Модильяни уверяют, что сделали все возможное, чтобы помочь умирающему. Зборовский в письме к Эммануэле пишет: «Мы с друзьями сделали все возможное. Вызвали несколько разных врачей, но туберкулезный менингит сделал свое дело. Болезнь мучила его уже долгое время, но доктора не заметили симптомов. Модильяни был приговорен». Ортис де Сарате настаивал, что именно он взял на себя все необходимые хлопоты по устройству Моди в больницу. Вернувшись в Париж, он 22 января вышиб дверь их квартиры и увидел, что Жанна и Амедео лежат в жутко грязной кровати. Обмякшие, неподвижные, в удручающем состоянии, полностью заброшенные, «как двое животных, вместе ожидающие смерти». Ортис тут же вызвал другого врача, который, осмотрев больного, диагностировал туберкулезный менингит и тут же велел поместить его в больницу. Амедео, к тому времени потерявшего сознание, увезли. Зборовский в свою очередь заявляет, что именно он проявил решительность. Он пишет Эммануэле, что, после того как узнал от Ханки о состоянии Амедео, побежал с ней «вызвать доктора. Доктор заявил, что необходимо перевезти его в больницу, но надо подождать два дня, чтобы остановилось кровотечение». Последние слова Модильяни, — по мнению его дочери, их было предостаточно, — могли быть произнесены только после того, как доктор осмотрел его, но до того момента, как явились санитары. Как пишет Ортис де Сарате, Амедео якобы произнес: «У меня достаточно ума, чтобы понять — это конец». Потом добавил: «Я поцеловал мою жену, мы готовы к вечному счастью». «Я только потом понял смысл этих слов», — замечает Ортис. Если все действительно так и было, то эти слова — предчувствие неминуемой трагической кончины Жанны. По воспоминаниям Зборовского, Амедео якобы сказал: «У вас нет причин для беспокойства. Вам остается Сутин, он — великий художник». По пути в больницу он произнес фразу, ставшую знаменитой: «Италия, дорогая, дорогая моя Италия». Подлинность этих слов не доказана, и вполне возможно, что Модильяни, находившийся в коме, вообще ничего не говорил. Муниципальная больница под названием Шарите1 находилась на углу улиц Жакоб и Сен-Пер, в том самом месте, где сегодня располагается медицинский факультет Парижского университета. Как ясно из названия, речь шла о больнице для самых бедных, лишенных средств и жилья. Амедео Модильяни был помещен туда в четверг 22 января в бессознательном состоянии. Жанна в ожидании родов, видимо, осталась дома вместе с одной из самых близких своих подруг — это могли быть жены Зборовского или Ортиса де Сарате. Утром в субботу 24 января состояние Моди не улучшилось, несмотря на то, что врачи применили «любую возможную терапию». После полудня все было кончено. Зборовский писал Эммануэле Модильяни: «В субботу в 8.50 вечера ваш брат скончался, не мучаясь и не приходя в сознание». Жанну сразу же оповестили о смерти ее друга и просили лечь в клинику Тарьер, где для нее уже была заказана палата. Но Жанна отказалась ехать в клинику, согласившись провести ночь в маленькой гостинице на улице де Сен. Известно, что на следующее утро служанка, убираясь в комнате Жанны, нашла под подушкой нож. Это не удивительно, ведь Жанна на протяжении некоторого времени пыталась свести счеты с жизнью. Ее подруга по учебе в академии Коларосси Шанталь Кенневиль, которая после смерти двух несчастных влюбленных въехала в этот номер, нашла в числе рисунков и те, где «Жанна была изображена с длинным ножом, пронзившим грудь. Возможно, она готовилась к самоубийству?». В воскресенье утром 25 января Жанна в сопровождении своего отца Ашиля-Казимира пошла в больницу попрощаться с Амедео. В комнате находился Кислинг, который пытался снять посмертную маску с лица друга. Он и рассказал, что при виде недвижного тела Моди Жанна издала дикий крик, ужаснувший его. Ашиль остался у порога, а его дочь бросилась на тело своего мужчины, так сильно впившись ему в губы, что Кислинг отпрянул в сторону. После этого приступа отчаяния Жанна выглядела спокойной и отрешенной, несколькими минутами спустя она присоединилась к друзьям, ждавшим ее за дверью. Друг детства Жанны Станислас Фуме описал эту сцену совсем иначе. По его словам, она не целовала Амедео в губы, а просто стояла и пристально смотрела на тело, а потом, пятясь спиной, вышла из комнаты. Согласно свидетельству еще одного очевидца, не вполне, правда, достоверному, на пороге Жанна столкнулась с Симоной Тиру и, выходя из комнаты, дважды ударила «канадку» по щеке. Кислингу не удалось сделать гипсовую маску — у Амедео не хватало многих зубов, некоторые были искусственными, и, что самое главное, смерть заметно изменила его облик. По мнению Марии Васильевой, в последние месяцы жизни Моди полностью утратил свою красоту. Гипс оказался негодным, не смог удержать форму — более того, на нем оставались частицы кожи и пряди волос. Липшицу пришлось вмешаться — он тщательно подправил поврежденные места, и после с гипсового оттиска было сделано двенадцать бронзовых слепков. Внешне спокойная и больше чем обычно молчаливая Жанна послушно пошла к Зборовским, где во второй половине дня собрались друзья. Но, улучив момент, ее отец, видимо под давлением жены, предложил ей немного передохнуть дома на улице Амио, и Жанна согласилась. Последующие события той ночи не могут быть восстановлены досконально, опять-таки по причине неточности и противоречивости свидетельств. Андре Эбютерн, очень, кажется, любивший сестру, долго находился в ее комнате на тот случай, если Жанна решит расстаться с жизнью. На рассвете он задремал, и Жанна, будто ждала подходящего момента, быстро открыла окно, оперлась спиной о подоконник и бросилась с шестого этажа. Что же происходило той ночью в доме Эбютернов? Видимо, родители беседовали, возможно, задавались вопросом, что делать с бедной злополучной дочерью и ее двумя «бастардами» после смерти человека, который так безответственно их зачал — еврея, итальянца, художника без имени и денег. В глазах двух католических буржуа, каковыми были супруги Эбютерн, ситуация была плачевной: их единственная дочь обесчещена, она незамужняя вдова с двумя малышами, которых нужно содержать. Одна, без всяких средств к существованию. Могло ли быть, что подобный разговор велся на повышенных тонах? И эхо его достигло поверженной горем Жанны? Никто не знает. Скорее всего, Жанна уже решила свою участь и сдержала обещание, данное в момент смерти ее Амедео о «вечном счастье». Вероятно, она прилегла на кровать, ожидая, когда все в доме успокоится. Несчастная девушка, которой не было и двадцати двух лет, увидела с высоты разверзшуюся перед ней бездну, которая показалась ей единственно доступным способом прекратить мучения. По мнению Джованны Модильяни, ее мать покончила с собой на рассвете. Стало быть, был понедельник 26 января. Если это так, то на надгробной плите на кладбище Пер-Лашез выбита неверная дата смерти — 25 января. Что было дальше? История эта окрашена в какие-то зловещие тона. Эти мрачные краски были фоном всей совместной жизни Амедео и его подруги. Такими они остались и после их смерти. Если нелепые попытки Кислинга снять маску с лица Амедео лишь повредили то, что уже унесли с собой болезнь и смерть, участь тела Жанны и вовсе не поддается описанию. Дабы не травмировать мать видом мертвого тела дочери, Андре Эбютерн сначала сказал ей, что Жанна только ушиблась и ее отвезли в больницу. Потом, по рассказу Шанталь Кенневиль, он попросил рабочего с тележкой, проходившего мимо по правой стороне улицы Амио, отвезти тело Жанны на улицу Гран-Шомьер, в дом Модильяни. В завершение этой фантасмагории последовал, если можно так выразиться, штурм дома Модильяни. Придя по указанному адресу с бездыханным телом на руках, рабочий наткнулся на упорное сопротивление консьержки. Жанна не могла сюда входить при жизни, поскольку официально не являлась жительницей этого дома, и смерть не отменяла запрета. Тогда рабочий, без всякого сомнения достойный всяческих похвал, пошел к комиссару полиции и рассказал о том, что происходит. Консьержке пришлось уступить. Тело несчастной Жанны пролежало в убогой комнате Модильяни все утро понедельника. Только после полудня туда пришли две подруги, Жанетта Леже и Шанталь Кенневиль, чтобы привести помещение в порядок. Вот что вспоминает Шанталь: «Жанетта пошла в больницу, чтобы найти медсестру, которая помогла бы ей одеть Жанну, в то время как я осталась один на один с этой ужасной картиной. Бледная, покрытая зелеными пятнами голова все еще хранила следы жизни, от которой она так трагически и по доброй воле избавилась. У нее был ребенок от Модильяни, она ожидала второго. Ее живот приподнимался из-под разорванного покрывала. Одна нога, видимо, была сломана при падении». Воспоминания Ханки Зборовской не так ужасны: «Она лежала на изношенном диване и казалась заснувшей, успокоенной и более красивой, чем была при жизни». Оставшись одна, Шанталь привела в порядок комнату, собрала множество пустых банок (наверное, из-под сардин) и винных бутылок. Шанталь утверждает, что видела на мольберте незаконченный мужской портрет, о судьбе которого, к сожалению, мы ничего не знаем. Видимо, полотно впоследствии забрал Зборовский, имевший на него все права. Тело Жанны завернули в русскую скатерть Марии Васильевой. Два друга Амедео, некий Завадо и тунисец Абдул Вахаб Джелам, остались на ночь охранять тело от крыс. В то время как похороны Амедео прошли очень торжественно, о погребении Жанны на следующий день этого сказать нельзя. Напрасно кое-кто из друзей пытался убедить супругов Эбютерн, чтобы двое молодых людей были похоронены вместе в одной могиле. Предложение было напрочь отвергнуто родителями. Лицемерие попыталось умалить возможные последствия скандала. Говорили, что родители Жанны вообще отказались взглянуть на останки своей дочери и настояли на практически тайном ее погребении в восемь часов утра. К этому времени подошли Зборовский, Кислинг, Андре Сальмон со своими женами и подругами. В отдалении — несколько подруг, в числе которых были Хана Орлова и Шанталь Кенневиль. Тело Жанны погрузили на грузовичок. Ашиль-Казимир Эбютерн, его сын Андре и его друзья проследовали на нескольких такси на кладбище Баньо, где и состоялось спешное захоронение. По сведениям Шанталь, единственной, кто это утверждает, на церемонии присутствовала еще и мать Жанны. Любопытная деталь — на кладбище Баньо перед перезахоронением на Пер-Лашез по той же причине ложной предосторожности нашел свой последний приют Оскар Уайльд. Такая странная реакция на кончину Жанны со стороны родителей и та решительность, с которой они отвергли любую возможность упокоения рядом двух влюбленных сердец, породили множество слухов и упрочили за ними славу недалеких и жестоких людей. Всего лишь два года спустя стараниями Эммануэле Модильяни и Жанетты Леже останки Моди и Жанны будут помешены вместе в одной могиле на Пер-Лашез. Могильная плита хранит последнюю запись в книге их жизни, сделанную на итальянском языке: АМЕДЕО МОДИЛЬЯНИ
ЖАННА ЭБЮТЕРН
Примечания1. От французского слова charité — «милосердие».
|