Главная / Публикации / К. Ауджиас. «Модильяни»

Глава 7. Забывая Ливорно

Осенний салон 1904 года посвятил обширную ретроспективу Сезанну, и начинающие художники все как один устремились в паломничество по сезанновским местам: Экс-ан-Прованс, Сент-Виктуар, Лестак. Летом 1908 года двадцатишестилетний Жорж Брак отправился в Прованс и остановился в Лестаке, где написал серию пейзажей и несколько натюрмортов с музыкальными инструментами. Прошло только три года с момента скандала, разразившегося из-за работ Матисса, Вламинка, Дерена и Ван Донгена. Приговор критиков был неутешительным: «дикие» совершают насилие над цветом. И вот уже на авансцене — новое художественное течение, получившее название «кубизм».

Пристальное внимание к темам и предметам повседневной жизни стало питательной средой кубистов, продолживших традицию реалистической живописи. Среди их излюбленных предметов были кувшины, курительные трубки, гитары. В своей книге 1913 года Аполлинер приводит суждение, которое может показаться провокационным: «Лучшие картины Сезанна предвосхитили кубизм, но истинный отец молодых художников — Курбе». Так что же, Курбе — родоначальник нового направления? Но все его новшества заключаются в том, что полотна включаются в контекст окружающей жизни. Кубисты восприняли эту идею с энтузиазмом, прикрепляя к своим рисункам обрывки газет, сигарных коробок, фрагменты музыкальных партитур, тряпки и прочее. В общем, создавали натюрморты, украшая их предметами быта. Тем самым они предвосхитили поп-арт, который спустя полвека расцвел в Соединенных Штатах.

Определение «кубизм», как и в истории с фовистами, возникло по воле случая. Жорж Брак представил на Осеннем салоне 1908 года семь полотен, одно из которых называлось «Дом в Лестаке». Матисс, будучи членом жюри, обратил на него внимание. Это был пейзаж в блеклых тонах, где доминировали зеленый и коричневый — картинка, подсмотренная художником словно спросонья. Чем-то он напоминал полотна постимпрессионистов, где нет ничего, кроме бесчисленных разноцветных пятен. Матисс воскликнул: «Смотрите, это же маленькие кубики».

Что в этой истории правда, что вымысел, — неясно, но эта фраза стала ключевой для нового направления, снискавшего впоследствии большой успех. На Салоне независимых в 1912 году под флагом «кубистов» выступали Архипенко, Бранкузи, Делоне, Марсель Дюшан, Альберт Гляйцес, Хуан Грис, Мари Лорансен, Фернан Леже, Андре Лот, Жан Мерцингер, Диего Ривера. Список, в который необходимо добавить еще Брака, Пикассо и тех, кто никогда не принимал участие в Салоне, а был включен сюда по случаю. Это Дюшан-Виллон, Серж Фера, Опост Эрбен, Франц Купка, Анри Лоранс, Жак Липшиц, Луи Маркус, Андре Маре, Мария Бланкхард, Франсис Пикабиа, Леопольд Сюрваж, Соня Делоне, Жак Виллон, Осип Цадкин.

Кубизм породил абсолютно новую живописную манеру. Впервые искусство выражало исключительно самое себя. Как-то, отвечая на вопрос, Пикассо сказал: «Я не должен рисовать портрет, я должен сотворить картину». Лучше и короче не скажешь. В общем, все происходило аналогично тому, что делали музыканты-авангардисты, если заменить правила тональности и последовательности в октаве.

А что же происходило в это время с Модильяни? «О жизни и деятельности Модильяни 1906—1907 годов мы знаем довольно мало. Какие-то отрывочные сведения, серия забавных эпизодов или штрихов» — так характеризует Джованна Модильяни начальный период жизни своего отца во французской столице.

Среди тех, с кем Амедео познакомился в первые годы, был российский художник и скульптор Сэм Грановский, к которому Ортис де Сарате еще в Венеции дал Амедео рекомендательное письмо. Грановский выделялся даже на фоне местных безумцев — он ходил по Монпарнасу выряженный, словно опереточный ковбой, впрочем, весьма дружелюбный. Именно он скажет о Модильяни того времени, что тот был очень неплохо одет, имел здоровый и зажиточный вид, был стеснителен, не курил и пил вино очень редко и в небольших количествах.

Грановский, как и Дедо, был евреем, однако их дружба продлилась недолго. Возможно, их общение затруднялось тем, что Сэм совсем не говорил по-итальянски, а по-французски знал всего лишь несколько слов. Он вспоминал, что в академии Коларосси Амедео говорил очень мало, был так щепетилен по отношению к своей работе, так неуверен в себе, что ладонями прикрывал свои полотна, боясь, что их кто-нибудь увидит. О рисунках Модильяни Грановский говорил, что они были «почти классическими». Об этом периоде в жизни Модильяни известно также, что он все более настойчиво заявлял о своей истинной страсти к скульптуре, а не живописи. «Мое самое заветное желание, — говорил Амедео, — это посвятить себя особому искусству скульптуры, не академичной или монументальной, но немного похожей на работы Микеланджело».

Одно из доминирующих настроений Модильяни в эти первые годы — глубокое беспокойство, коренившееся в неуверенности в себе и тревожном ожидании будущего. Современная живопись развивается стремительными темпами, а он находится в стороне от новомодных течений. Для того чтобы идти в ногу со всеми, ему для начала надо тщательно забыть все то, чему он выучился в Ливорно. Это нелегко и, возможно, не всегда безболезненно.

Несколько последующих лет Амедео посвящает себя скульптуре в ущерб живописи. Оба эти вида деятельности основываются на осознанном выборе, традиционной эстетике, старой системе ценностей родной Тосканы и Сиены. Его друг Джино Северини пишет: «Он находился под гнетом тех же проблем, что и я. Его работы этого периода, которые я знал, и еще в большей степени те, что исчезли бесследно, несли на себе печать итальянского мировосприятия, от которого он так никогда и не смог полностью освободиться».

Модильяни, пока еще ищущему свой путь, хочется соединить традицию и новые веяния, вплести в новую художественную канву античные элементы, которые изменили лицо европейского искусства начала столетия. Но долгое время он не может найти свой почерк, свою манеру. Ему еще нужно было приобрести немалый опыт, перебороть самого себя, выработать новую технику, не отказываясь при этом от собственного теоретического и идеалистического багажа. Только тогда Амедео сможет соперничать с лучшими в Европе художниками. Все они больше его искушены в знаниях и технике, каждый из них в свое время порывал все связи с прошлым без всякого страха и сожаления. Амедео должен последовать их примеру, даже если это будет очень тяжело. Забегая немного вперед, можно сказать, что это будет стоить ему жизни.

Однажды за столиком знаменитой «Ротонды» на Монпарнасе Ортис де Сарате указал Амедео на любопытного человека, пересекавшего бульвар. Это был невысокого роста мужчина с копной черных волос, локонами спускавшихся на лоб. Он вел на поводке белую собачку, был одет в рубаху красного цвета в белый горошек и синий пиджак, а на ногах носил холщовые туфли — испанские espadrilles. «Это Пикассо», — сказал Ортис. Модильяни, несмотря на то что он восхищался картинами испанца, ответил: «У него большой талант, но я не вижу причин, по которым можно наряжаться таким образом».

Решив поменять свой образ жизни, Модильяни начал с одежды. Пикассо наравне с другими использовал свой гардероб в качестве манифеста: каждый встречный должен был понять, что перед ним художник. Амедео же выбирает более простое одеяние, немного напоминающее рабочую робу. Это уже не элегантный с обывательской точки зрения черный костюм, в котором он приехал из Ливорно. Теперь это — бархатные пиджак и брюки зеленоватого оттенка и цветные рубашки, увенчанные галстуком-бантом у горла и красной лентой на талии вместо пояса. От прошлого в его одежде осталась лишь шляпа «борсалино»1.

По поводу красного пояса Модильяни Жан Кокто в своей книге, написанной им в 50-х годах, вспоминает один эпизод, который произошел на тротуаре у «Ротонды»: «Модильяни исполнял что-то похожее на танец медведя. Кислинг без устали заклинал его: "Вернись!" Модильяни не слушался, непокорно встряхивая своей чернокудрой головой... Кислинг решил применить силу и, схватив Модильяни за красный пояс, потянул его. Тогда Модильяни поменял рисунок танца. Он по-испански вскинул руки, щелкнул пальцами и повернулся вокруг своей оси. Красный пояс стал легко и свободно разворачиваться. Кислинг отошел назад, и Модильяни улыбнулся какой-то жуткой ухмылкой...»

Дочь Джованна пишет: «В бархатном пиджаке болотного цвета, с красным бантом вокруг шеи и в шляпе с широкими полями, Амедео внес немалый вклад в появлении в Ла Буте странных персонажей, среди которых действительно талантливые художники и поэты составляли меньшинство».

Внешние перемены спровоцировали внутренние — чересчур радикальные, за несколько месяцев сделавшие из скромного юноши абсолютно другого человека. Пабло Пикассо не терял головы и был трезвенником, всю жизнь оставаясь поклонником минеральной воды. Модильяни, наоборот, начал с безудержного пьянства и быстро превратился вместе с Утрилло в одного из самых знаменитых алкоголиков Монпарнаса.

Морис Утрилло был близким приятелем Модильяни. Этот талантливый художник не знал, кто его отец. Уже восьми лет от роду он обнаружил признаки эпилепсии. Ребенка вырастила бабушка по материнской линии, которую рождение внука смогло отвлечь от беспробудного пьянства. Следуя сельским обычаям, старая женщина кормила маленького Мориса из соски, больше наполненной вином, чем молоком. Так что прежде, чем начать говорить, Утрилло уже был алкоголиком и еще в детстве инстинктивно понял, что достаточно немного симулировать симптомы эпилепсии, чтобы заставить бабушку поделиться любезным его сердцу напитком. Когда Морис повзрослеет и его здоровье ухудшится, он опустится до питья жидкости для разведения красок. Алкоголь возбуждал его больные нервы, частенько приводя в ярость. Вспышки гнева, подстегиваемые пьянством, у Мориса были следствием психологической травмы, нанесенной ему обожаемой матерью. Сюзанна была очень красивой женщиной, носила более чем свободную одежду, была моделью и любовницей самых известных художников эпохи, например Ренуара. Она тоже стала довольно заметной художницей, добившись даже славы. Сюзанна заставляла сына часами сидеть за мольбертом, чтобы он научился рисовать. Но прежде всего, еще до того как мальчик пристрастился к рисованию и у него обнаружился талант, живопись послужила для него психотерапевтическим средством против алкоголизма. То, что Сюзанна Валадон не смогла дать ему как мать, она в некотором смысле восполнила как строгий и опытный педагог.

Жизнь Утрилло была продолжительней, чем у Модильяни — он умрет семидесяти двух лет в 1955 году, — но так же трагична, если не более. Он переживет множество художественных течений, напишет бесчисленное количество различных по качеству полотен (по некоторым данным — три тысячи, по другим — десять). Но трагическая предрасположенность к алкоголю станет его роком.

Утрилло стал посмешищем даже в глазах сутенеров с Пигаль. Едва приметив его фигуру на подгибающихся ногах, они дразнили его «придурком с холма», а детишки кричали вслед жутковатое прозвище — Литрилло. Есть свидетельства, что, как минимум трижды, он лечился в госпитале для душевнобольных. Разбогатев наконец-то в сорокалетием возрасте, Утрилло, запершись в комнате, в абсолютной тишине развлекался с игрушечным электрическим поездом, который ему когда-то подарила мать. В 1922 году, спустя шесть лет после смерти Модильяни, одна из картин Утрилло будет продана за огромную сумму — 50 тысяч франков.

Пристрастие к алкоголю Амедео было совсем иного рода, хотя и не менее драматичным. Модильяни пил прежде всего для того, чтобы преодолеть собственную застенчивость. За очень короткое время он привык поглощать одну за другой три-четыре порции абсента, напитка, который называли «зеленым ядом», или «зеленой ведьмой». Считалось, что это необыкновенно ароматный аперитив, пары которого быстро воздействуют на мозг, даря легкое и приятное чувство ухода от реальности. Подавали абсент с особой церемонией, не чуждой изящества — в бокале в виде вазочки, по форме напоминающей тюльпан, с особенной ложечкой с отверстиями и кусочками колотого сахара. Сахар макали в воду и нагревали, вода капала с ложечки, смешиваясь с ликером и постепенно подслащивая его.

Манера питья Модильяни отрицала любой ритуал. Пил он торопливо, большими глотками, не ощущая удовольствия от выпитого, чем во много раз увеличивал вред от алкоголя. В его помутневших глазах реальность становилась прозрачнее и легче. Алкоголь отдалял его от себя самого и превращал в другого человека, способного преодолеть любые препятствия. Однако отстранение от реальности, которое провоцирует абсент, сопровождается ослаблением защитных сил организма и чувства самоконтроля на людях.

Луи Латурет в своих воспоминаниях приводит слова одного богатого поклонника изящных искусств, рассказавшего как-то, что, выпивая однажды в компании друзей, Амедео вдруг объявил, что получил письмо из дома. Он показал его всем и начал читать, но как только произнес первые слова: «Дорогой Дедо», — начал содрогаться от рыданий. Позже Амедео извинился и сказал, что расстался с матерью несколько недель тому назад в первый раз в жизни... Оба этих объяснения были неправдой, потому что несколько недель на самом деле были несколькими месяцами и это был далеко не первый случай, когда Амедео расставался с семьей.

Латурет, как и почти все другие свидетели, утверждает, что Амедео очень мало говорил о своих работах и вообще об искусстве. Этим он отличался от собратьев по ремеслу, которые целыми вечерами и ночами напролет яростно спорили о своих картинах, будущем искусства и вообще всего мира. Споры, подогретые алкоголем, подчас остроумные, носили душевно-дружеский характер, но быстро становились яростными, нередко доходя до драки.

Модильяни иной раз осмеливается высказать свое мнение, каким-то образом заявить о своих предпочтениях и идеях, и делает это достаточно вызывающе. Но в большинстве случаев он выступает миротворцем, прерывая словесные дуэли декламацией на итальянском стихов Леопарди, Кардуччи, Д’Аннунцио. Впоследствии его самым любимым произведением станет «Божественная комедия». Он обращается к поэзии всякий раз, когда желает отгородиться от более сложных проблем, от того, о чем бы он не хотел говорить и думать.

После многочисленных переездов с квартиры на квартиру Амедео наконец удается снять маленькую мастерскую у подножия Монмартра. Джино Северини так описывал новое пристанище Модильяни: «На улице Лепик в небольшом сквере располагалось что-то похожее на цветочную теплицу или стеклянную клетку. Это было маленькое, но приятное помещение, застекленное с двух сторон. Оно могло быть теплицей или мастерской, не будучи при этом ни тем ни другим. Так или иначе, Модильяни приехал в Париж с некоторой суммой денег, а не так как я, и у него появилась возможность устроиться таким образом, не очень комфортабельно, но уютно. Он был очень доволен, и, по правде сказать, мне тоже нравилось там больше, чем на моем шестом этаже. Однако он жил в полнейшей изоляции в отличие от меня, окруженного дамами, даже чересчур окруженного... Он часто навещал меня и показал мне "Веселого кролика" — крестьянский кабачок, расположенный поблизости и часто посещаемый художниками».

Уединение Модильяни, однако, было относительным. Это было одиночество человека, который еще не обзавелся друзьями и даже не пытается этого сделать. Его доброта в моменты хорошего настроения и та легкость, с которой он относился к людям, не имеют ничего общего с готовностью жертвовать собой во имя другого, которая является основой подлинности отношений.

Амедео довольно замкнут, и среди сотен людей, с которыми он сблизился, нет никого, кто бы мог сказать, что действительно был его другом. Кроме разве что Оскара Гилья, но это было братством, согретым отроческим пылом. Не будет преувеличением сказать, что у него была душевная предрасположенность в большей степени к союзу, чем к дружеским отношениям. На самом деле Амедео был человеком очень замкнутым. Свою стыдливость он тщательно маскировал под маской нахала, но отголоски ее все же обнаруживаются в его душевности.

Совсем иными были у него отношения с женщинами, и не только в сексуальном плане. Ко многим своим подругам, даже случайным, Амедео питал искреннее чувство симпатии. Он часто обедал с какой-нибудь подружкой в одном из ресторанчиков холма. Работал со случайными моделями, и некоторые из них оставались у него на ночь. Его отношения с женщинами сразу стали притчей во языцех. Причина не только в том, что в художественной среде приветствовались более свободные нравы, но и в том, что с Амедео были его красота и воспитание. Обаяние, сила воли, целеустремленность, эротизм во многом способствовали его успеху у женщин: было очень легко соскользнуть с подиума для позирования в постель и вернуться обратно.

Среди множества эпизодов есть довольно любопытный, в котором фигурирует женщина по имени Габи. Она была старше Амедео, красива и умна, у нее имелся сожитель, содержавший ее. Несмотря на это, Габи была очарована Модильяни, а поэтому любовная история развивалась быстро. Днем они исчезали из виду и уединялись, перемежая любовь работой. Любовник Габи через третьи руки узнал об этом и в ярости потребовал у Амедео объяснений в кафе на бульваре Сен-Мишель. Модильяни же так изящно живописал «художественные» достоинства дамы и заказал (естественно, за счет собеседника) такого замечательного вина, что соперники засиделись до двух часов ночи, а при расставании обнялись, как старые друзья. К сожалению, мы не располагаем сведениями, прототипом какой из многочисленных ню Модильяни стала прекрасная Габи.

Примечания

1. Мужская шляпа из мягкого фетра, изобретенная миланцем Джованни Борсалино.

Предыдущая страница К оглавлению Следующая страница

 
 
Яндекс.Метрика Главная Обратная связь Ресурсы

© 2024 Модильяни.
При заимствовании информации с сайта ссылка на источник обязательна.