Глава 9. Коммуна на улице Дельта

В первые годы своего пребывания в Париже Модильяни работает с утра до вечера, а часто и большую часть ночи. Благодаря такому напряженному труду он рисовал, как считают, сто — сто пятьдесят рисунков в день. Это были бесконечные и неутомимые поиски своего стиля. Рисунки выполнялись с необыкновенной скоростью, почти мгновенно. По некоторым свидетельствам, когда в 1908 году Модильяни посещал Академию обнаженной натуры «Рансон» на Монпарнасе, он был способен нарисовать «одиннадцать рисунков за четверть часа».

В бархатном пиджаке болотного цвета, с красным шарфом на шее и в шляпе с широкими полями, Амедео часто наведывался в Ла Буте — место встреч настоящих художников и тех, кто хотел казаться таковыми. Среди его ближайших друзей был злосчастный и гениальный Морис Утрилло. На Монмартре жили многие талантливые художники и интеллектуалы (среди них Коро, Берлиоз, Жерар де Нерваль), и все же никто не знал этот холм лучше, чем Утрилло, всю свою жизнь изображавший его стены, дома и улочки.

Многих интересует, что связывало Модильяни и Утрилло? Самый простой и грубый ответ — совместные попойки. Порой они сопровождались безобразными выходками, друзья клялись друг другу в любви до гроба, печать неутоленной тоски и непризнанности лежала на силуэтах двух шатающихся пьяниц, затерявшихся в своих смутных фантазиях.

Слабость к спиртному установила между ними прочную связь. Но прочнее всего была взаимная симпатия в истинном смысле этого слова — она и явилась причиной взаимопонимания. Амедео был значительно умнее Утрилло. Возможно, он видел в этом несчастном отражение себя, замечал в глазах бедняка тот же страх перед бесконечными проблемами, которые приносит каждый новый день. Утрилло любил своего итальянского друга, потому что он тоже художник и к тому же почти единственный, кто его не высмеивает. Более того, Амедео, кажется, верит в его талант. Любопытно, что из двух друзей один рисует только пейзажи, исключая из них людей, а другой — только людей и почти никогда пейзажи.

Андре Варно так вспоминает об этой дружбе: «Было горестно видеть их обнявшихся в каком-то неустойчивом равновесии, один еле-еле стоит на ногах, другой тоже вот-вот кувыркнется. Один — безумный любитель виноградной лозы, другой — дегустатор восточного дурмана, который не отказывался и от бокала красного вина. Один — простонародного вида, другой — с аристократической осанкой, но в жалком рубище». Сухо, со своей обычной злой язвительностью Пикассо однажды заметил при виде двух друзей: «Рядом с Утрилло Модильяни уже пьян».

Амедео ценил в Утрилло чистоту и талант. Он чувствовал в нем родственную душу, с которой мог поделиться своими мечтами о покорении Парнаса. Как и Утрилло, Модильяни тоже жил нищенски. Людвиг Майднер, как-то раз пришедший в его мастерскую, поразился несоответствию тоскливого убожества этого помещения и жизнерадостности Амедео. Немецкий писатель сделал вывод, что Модильяни готов воспринимать удары судьбы как знак принадлежности к богеме. Амедео еще относительно независим от алкоголя, но зато много рассуждает о наркотиках: гашише, морфии, опиуме. Делится ощущениями, которые возникают от употребления каждого из них. Часто заговаривает о поэзии и восторгается Габриеле Д’Аннунцио, Леопарди, Оскаром Уайльдом, Джеймсом Уистлером. Он восхищен образом жизни Уистлера в отличие от его произведений. «Я пока еще слишком беден, — говорил он, — и не могу жить так, как они, но мне нравится тратить, не задумываясь».

Майднер этому не удивляется — он пишет, что как только Амедео находил в кармане несколько франков, он тут же предлагал выпить первому встречному. У Модильяни был свой способ устанавливать доверительные отношения с владельцами ресторанов на Монмартре. В начале каждого месяца он, получив перевод из Ливорно, платил им достаточно щедро и даже сверх положенного. Таким образом, получался своеобразный кредит, который к концу месяца превращался в задолженность. Как только долг принимал критические размеры, Амедео исчезал, чтобы в новом месяце начать все заново, но в другом месте — хитрая уловка, придающая его образу определенный шарм.

В 1907 году Луи Латурет посетил мастерскую Модильяни в maquis Монмартра. «Одна кровать, два стула, стол, сундук. Папки, набитые рисунками. Стены все в картинах зыбких и расплывчатых цветов. Амедео заметил посетителя, который удивленно рассматривал картины, и сказал: "Мой итальянский глаз никак не может привыкнуть к парижскому освещению... Свет такой обволакивающий, кто знает, удастся ли мне когда-нибудь... Ты даже не представляешь, какие у меня идеи, новые сюжеты в фиолетовом, оранжевом, охре... Но пока нет ничего, что заставит их ожить, пока..."».

Очевидно, Модильяни находился под впечатлением живописи фовистов, яркости их красок и расплывчатой манеры писать. К сожалению, от его работ этого периода ничего не осталось, и нам приходится довольствоваться только некоторыми редкими воспоминаниями, для того чтобы нарисовать истинную картину его жизни и мыслей в те годы.

Художник Ансельмо Буччи пишет в своих воспоминаниях, что зимой 1906 года, спустя несколько месяцев после появления Модильяни в Париже, он случайно увидел в витрине одного из магазинчиков, на углу улицы де Сен-Пер и бульвара Сен-Жермен, «три женских лика, безжизненных и мрачных, почти монохромных, землистого цвета в маленьких рамах». Он вошел в салон и спросил у хозяйки, английской поэтессы Лоры Вальда, имя и адрес автора. «Модильяни из пансиона Бускарра на площади Тертр», — последовал ответ.

Первая встреча Модильяни и Буччи чуть было не стала последней. Амедео находился в дурном расположении духа и заговорил с Ансельмо и его друзьями на повышенных тонах, настаивая, что в современном художественном мире Италии нет ничего и никого ценного, исключая Оскара Гилья. Утверждал даже, что и во Франции нет никого стоящего, кроме Пикассо и Матисса.

Впрочем, этот эпизод не дает всей полноты картины. Слишком велики пробелы в истории Модильяни тех лет. Его первый меценат и коллекционер доктор Поль Александр в 1951 году отказал одному биографу в публикации нескольких находившихся в его собственности рисунков Амедео, объяснив это так: «Никто не сможет дать верную оценку его таланту, потому что ни одно из исследований не опирается на достоверные факты для того, чтобы адекватно отразить парижский период жизни Модильяни до 1914 года».

В то время Амедео пишет почти исключительно маленькие тусклые портреты, с доминирующим серо-зеленым цветом, выбранным из всего хроматического ряда как бы в напоминание об Уистлере. В день своего посещения мастерской Латурет особенно выделил портрет одной девушки, молодой актрисы, часто заходившей в «Веселый кролик». Но Модильяни на это ответил: «Нет, меня здесь нет. Пока есть Пикассо, да и тот плохо удался. Пикассо растоптал бы это чудовище ногами».

Спустя несколько дней после этого разговора Амедео уничтожил все свои работы, сохранив только несколько набросков и портрет молодой актрисы. Чуть позже, повстречавшись с Латуретом, он сказал: «Думаю бросить заниматься живописью, чтобы приняться за скульптуру, которая мне больше нравится». Эта идея, как мы увидим, осуществилась лишь частично.

Никто из современников не писал так, как Модильяни, и никто не рисовал с такой тщательностью. Большое влияние на него оказал Гоген, чья колористика и драматическая экспрессия отвечали образному восприятию Амедео окружающей действительности. Осенний салон 1906 года был посвящен ретроспективе Гогена (умершего в марте 1903 года) 230 картин, рисунки, резьба, керамика. Пикассо был потрясен увиденным, а некоторые художники, назвавшиеся группой «Наби» — Боннар, Дени, Вюйар и другие, — признали себя последователями Гогена, в живописи которого слились воедино японская миниатюра, народное искусство и примитив.

В конце 1907 года Амедео встретил своего первого настоящего мецената Поля Александра — молодого врача, который был старше его только на три года. Таким образом, появилось необычное и даже уникальное в своем роде содружество, основанное на взаимном интересе и уважении. Оно продлится вплоть до начала мировой войны.

Поль дал Модильяни почувствовать, что ценит его талант, успокаивал его, смягчал негативные последствия многих его выходок. Очень помог ему тем, что предоставил в его полное распоряжение комнату для работы, покупал картины и рисунки, договаривался с какой-нибудь из натурщиц, чтобы та позировала бесплатно.

В 1954 году Поль посылает очень красноречивое письмо итальянскому издателю Джованни Шайвиллеру, попросившему его написать воспоминания о Модильяни и опубликовать его рисунки из личного архива:

«Уважаемый, Вы поставили меня перед выбором, который мучил меня со времени смерти Модильяни. Его друзья еще перед войной просили меня написать очерк о нем, поскольку я был его близким другом. Сегодня уже многочисленные его поклонники со всего мира вынуждают меня сделать это. Ваше письмо, которое я намерен серьезно обдумать, прежде чем ответить на него, заставило меня переосмыслить многое... Меня беспокоят приближающаяся старость, провалы памяти, неважное самочувствие. Думаю, я поступаю правильно, работая над воспоминаниями, потому что отчетливо вижу то, что нужно сделать: сосредоточиться на периоде с 1907 года до первых месяцев 1914-го. Тогда я встречал его почти каждый день. Он делился со мной своими планами, идеями, тем, что его восхищало или вызывало отвращение, горестями и радостями. Он был человеком необыкновенным, как и его картины. Принятый в нашу семью, он создал портреты моего отца, брата, много моих, но все очень разные. Наши отношения были прерваны моей мобилизацией (август 1914 года). Я был направлен в пехотный батальон, в котором проходил службу вплоть до всеобщей демобилизации, ненадолго опередившей преждевременную кончину Модильяни. Больше я его не видел».

Во время написания этих строк Полю Александру было семьдесят три года. Он писал свои воспоминания, но так и не закончил их. Его сын Ноэль немного заполнил лакуну, собрав для книги итальянского издателя Аллеманди семейную коллекцию рисунков, разного рода документов и свидетельств о Модильяни, включая и те, что узнал от отца.

В 1907 году Поль Александр работал в госпитале Ларибуазьер, позже он стал достаточно известным хирургом, а его младший брат был дантистом. Амедео рисовал своего друга довольно часто. На портретах Поль предстает высоким человеком с удлиненным овалом лица, волосы разделены пробором, бородой и усами он напоминает писателя Пиранделло. Удивительна сосредоточенность молодого врача, облаченного в классический темный костюм, оттененный белой рубашкой.

Поль любил искусство и вместе с братом организовал в небольшом доме на улице Дельта приют для бедных художников. Это было старое ветхое строение, окруженное участком земли, который когда-то был садом. Здание принадлежало коммуне Парижа и было приготовлено под снос. В общежитии верховодили скульптор Морис Друар и художник Анри Дусе. Поль замечает: «Когда я снял этот домик, где было достаточно места для жилья и небольшой клочок необработанной земли, я предложил Друару и Дусе поселиться здесь. Друар жил в "Дельте" вплоть до 1913 года, потом нашел мастерскую (дом № 7 на площади Тертр) на Монмартре, где перебывал весь Париж. Там мы перед мобилизацией проводили вместе много времени. Дом на улице Дельта сразу же стал неким прибежищем, в котором каждый, не знающий, где ему устроиться, мог рассчитывать на приют».

Однажды Дусе привел в «Дельту» Модильяни. Так началась дружба между Амедео и доктором Александром. Поль вспоминал об этом событии так: «По-моему, был ноябрь или декабрь 1907 года. Дусе встретил его на улице Сен-Венсан "У Фридерики" или в "Веселом кролике". Модильяни рассказал Дусе, что его выгнали из маленькой студии, которую он занимал на площади Жана Батиста Клемана, и теперь он не знает, куда деться. Он только недавно приехал в Париж, еще ничего не зарабатывал, и уже истратил те немногие деньги, которые привез из Италии. Дусе предложил ему прийти в "Дельту", где он мог бы остаться, если захочет. Так началась моя дружба с Модильяни. Мне было 26 лет, ему — 23».

Возможно, Амедео никогда не жил в «Дельте» постоянно, но приходил туда почти каждый день и оставался писать вместе со всеми в невозможной неразберихе. Это он-то, всегда такой щепетильный, когда речь шла о работе? Дело в том, что домик хорошо отапливался, и Модильяни был счастлив, когда появлялась возможность хотя бы короткое время побыть в тепле и не дрожать от леденящего холода своей комнаты.

Вечера в «Дельте», по воспоминаниям Поля Александра, были очень увлекательными: «Мы устраивали театральные и музыкальные постановки, поэтические вечера, особое внимание уделялось моим комментариям к Вийону, Малларме или Верлену. Дусе заставил меня купить armonium (комнатный органчик), а Друар играл на скрипке. Мы делали фотографии в доме или в садике. Еще там проводились небольшие шахматные турниры. Естественно, среди нас были и женщины: Люси Газан, подруги Друара Раймонда и Клотильда и модель Модильяни Адриенна. Художники зачастую приводили с собой белошвеек, отличавшихся вольным поведением...» На фотографиях с этих праздников заметно, что некоторые девушки полностью обнажены, а часть облачена в какие-то остатки одежды. Это еще одно доказательство непринужденных нравов в коммуне.

В «Дельте» Амедео встретил необыкновенную женщину Мод Абрантес, которая хотела стать художницей, но жизнь уготовила ей совсем другую участь. Забеременев, она отправилась в Соединенные Штаты на борту парохода «Лоррен», откуда в ноябре 1908 года послала открытку доктору Александру: «Завтра я прибываю в Америку. Все время читаю Малларме. Нет слов, чтобы выразить, как мне не хватает наших вечеров, которые мы провели возле вашего замечательного очага. Какое прекрасное время!..»

Открытка была отправлена из Нью-Йорка, потом след Мод теряется. Друзья из «Дельты» больше никогда ничего о ней не слышали. Мод была прелестной, импозантной женщиной, и Модильяни написал ее портрет, в котором заметны влияние Гогена и экспрессия, возможно, навеянная немецким другом Людвигом Майднером.

В «Дельту» Амедео захватил с собой личные вещи, книги и некоторые из своих работ: альбом с рисунками и картину под названием «Еврейка». Портрет Мод и «Еврейка» удивительно разные по стилю. Последняя несет на себе явный отпечаток Сезанна: немолодая, но с горделивой осанкой женщина, с которой Амедео, возможно, повстречался совершенно случайно и попросил позировать, представившись как еврей. Фон — темный, преобладают синие и зеленые тона. Это была его первая выставленная картина.

Симпатия между Полем Александром и Модильяни с каждым днем увеличивается, насколько это возможно в отношениях между молодыми людьми. Они много спорят об искусстве, посещают театр, выставки и музеи. Благодаря Полю Модильяни побывал в музее Гиме, посвященном восточному искусству, а также в этнографических залах Лувра и Трокадеро. Там он открыл для себя африканскую и восточную скульптуру, которая уже вызвала большой интерес в художественной среде и даже вошла в моду.

Время от времени молодой врач покупает у друга картину или рисунок, платя за нее столько, сколько может: когда десять, когда тридцать франков. За «Еврейку» он сразу выложил несколько сот франков, и, несомненно, это была самая большая сумма, которую к тому времени заработал Модильяни. Обладая темпераментом уравновешенного человека, Поль Александр был всегда предрасположен к восприятию нового и терпимо относился к человеческим слабостям, в том числе и к употреблению наркотиков. В своих воспоминаниях он пишет: «Иногда мы тесным дружеским кружком устраивали посиделки с гашишем. Гашиш дарит необыкновенные ощущения, которые дают художнику ценнейший опыт».

Гашиш (Cannabis sativa) в виде шариков величиной с орех в те годы был очень распространен. В более дорогих упаковках в наркотик добавляли сахар, экстракт апельсина, молотые фисташки или что-нибудь еще. Дешевый гашиш без всякой примеси был вполне по карману художникам, которые начали употреблять наркотик с середины XIX века, от Верлена и Бодлера до Ван Гога, Гогена и Модильяни.

С 1907 по 1913 год улица Дельты начала активно застраиваться, и коммуну пришлось закрыть. Доктору Александру спустя некоторое время захочется воссоздать образ жизни вольной общины. Воспламененному от соприкосновения с искусством Полю удалось отыскать другое помещение на площади Данкур, рядом с театром Монмартра, который впоследствии стал театром Шарля Дуллена. «В июле 1913 года мы съехали с Дельты, перевезя все имущество на ручных тележках, и устроили новую мастерскую на площади Данкур по предложению Модильяни и вместе с ним. Это было помещение с высокими потолками. Я купил балюстраду в "Мулен Руж", который в этот момент как раз реконструировали, и установил ее в качестве перил. Потом мы повесили небольшую стеклянную люстру, доставшуюся мне от де Валя. Модильяни воскликнул: "Хорошо, только надо будет привыкнуть к ощущению высоты". Тогда мы подпилили ножки у стола, укоротив его. У всех предметов был свой особенный стиль. В то время как плохие дизайнеры смягчают контрасты, хорошие, наоборот, подчеркивают их...»

Вторая коммуна просуществовала всего лишь год. В июле 1914-го во Франции была объявлена всеобщая мобилизация и доктора Александра призвали в армию. Он никогда больше не увидит Модильяни.

По совету своего друга Амедео решает записаться в Товарищество независимых художников. Салон независимых был организован, когда возникла необходимость в показе работ, постоянно отвергаемых признанными мэтрами академического круга. Члены Товарищества имели возможность участвовать в больших совместных выставках. На XXIV Салоне независимых в 1908 году Модильяни выставил несколько своих работ: «Идола» (незаконченная картина), пару рисунков, «Еврейку» и еще две картины, известные как «Бюст молодой обнаженной» и «Сидящая обнаженная». Для двух последних позировала молодая девушка, «маленькая Жанна», по всей вероятности, проститутка, возможно, одна из пациенток доктора Александра, который специализировался в дерматологии и лечил пациентов с венерическими заболеваниями.

Эти два портрета примечательны прежде всего тем, что на них изображена несчастная и необыкновенно отрешенная женщина: «сидящая» смотрит куда-то за раму, вправо от зрителя, руки сложены, грудь тщательно выписана, два соска несоразмерной величины. Поражает ее равнодушная покорность, как будто она согласилась позировать с той же неизбежностью, с какой отдается клиентам каждую ночь.

На той же выставке в Салоне произвели фурор кубисты. Были представлены две работы Таможенника Руссо, включая «Игроков в мяч» — лучшее из того, что он написал. Салон оставил двоякое впечатление, газеты и критики разделились во мнениях. Никто, однако, не обратил внимания на картины молодого художника из Ливорно, как это было и в прошлом году на Осеннем салоне. Возможно, Амедео воспринимает это всеобщее безразличие как оскорбление, но виду не показывает. Если в то время он и говорит о себе и своей живописи, то продолжает настаивать, что это для него не главное дело и что его настоящая страсть — скульптура.

В этом же году Пикассо устроил большой банкет в честь художника Анри Руссо — один из многочисленных праздников, вошедших в историю. Здесь были чтение стихов, музыка, танцы, комедии и трагедии, еда, сплетни, смех, поцелуи и вино. В этом празднике принимал участие весь Монмартр за исключением Модильяни, и это исключение становится в нашем случае правилом.

Очень чуткий и хитрый Пикассо, если и позволил себе подобный жест, то только потому, что знал цену Модильяни и посчитал его присутствие неуместным. Модильяни восхищался работами испанца, но не скрывал некоторой антипатии к нему как человеку. Чувства, несомненно, обоюдные: Пикассо не понял Модильяни, поскольку к тому моменту не было рисунков и картин, на основании которых можно было составить какое-либо впечатление о его творчестве. Когда же они появились, испанцу уже было не до того. Более искушенные художники следовали в фарватере Пикассо или Матисса, объявляя себя кубистами или фовистами, то есть причисляли себя к тем течениям, которые были на виду и на слуху. Амедео не присоединился ни к тем, ни к другим. Именно поэтому современникам Моди было сложно понять, что он из себя представлял.