Таррафал — никогда снова!

Они обнимаются взволнованно и крепко, словно не видели друг друга много лет, хотя на прошлой неделе оба участвовали в заседании Союза борцов антифашистского сопротивления. Там и было решено, что именно они — Франсиско Мигель и Мануэль Алпедринья — вылетят в Республику Островов Зеленого Мыса, чтобы доставить оттуда в Лиссабон останки португальских патриотов, замученных фашистами в Таррафале.

Они обнимаются, похлопывая друг друга по плечам, а вокруг почтительно молчат представители правительства молодой республики, столичного комитета партии ПАИГК, ветераны национально-освободительного движения островов, антифашисты, журналисты, собравшиеся в этот жаркий февральский день семьдесят восьмого года в столичном аэропорту

В Таррафал, поселок на северном берегу острова Сантьяго, в семидесяти километрах от столицы республики города Прая, сразу же поехать не удалось. Португальских гостей приглашают на обед в маленькую гостиницу на берегу океана Кабовердианос (так называют себя граждане этой республики) помогут отправить в Португалию останки ее славных сынов. И мы, два советских журналиста, прилетевшие из Лиссабона, знакомимся с ними тоже.

Рядом за столом сидит Линеу Миранда, высокий, смуглый, с лысеющим лбом, седыми висками. О чем бы он ни говорил, его взгляд, лукаво проскальзывающий поверх стареньких очков, светится улыбкой.

Линеу был самым последним заключенным кабовердиано, выпущенным из Таррафала.

— Двадцать пятого апреля 1974 года нас построили на вечернюю поверку. Вдруг появляется начальник лагеря, встает перед строем, оглядывает нас и говорит: «Сегодня в Лиссабоне произошли важные события. Вооруженные силы сместили правительство. Я официально сообщаю вам об этом. И еще сообщаю, что жду инструкций из Лиссабона». «Инструкции» пришли уже через несколько часов «Освободить всех!» Всех и освободили. Кроме меня. Меня начальник лагеря считал особо опасным преступником. И решил еще раз посоветоваться с новой властью. Я вышел из лагеря последним. Было это Первого мая семьдесят четвертого года, в два часа дня.

Линеу закуривает и, окутавшись сизым дымом, словно уходит...

— Кофе? — спрашивает официант у Линеу, возвращая его в зал

Пьем кофе, Франсиско нервно поглядывает на часы, Алпедринья шепчет, что пора бы и выезжать Машины готовы вот они шелестят за окном по гравию

Сначала путь идет через городок Прая, а потом — через весь остров — к Таррафалу.

Удивительно, что эти края до сих пор не открыты еще для съемок фантастических кинофильмов. Вряд ли где-либо еще на нашей планете найдется столь подходящая натура для съемки любых космических — лунных ли, марсианских — ландшафтов. Поэтическое имя архипелага — Острова Зеленого Мыса — вовсе ни при чем: здесь нет и намека на какую бы то ни было зелень. Всюду, куда ни посмотришь, только черный цвет. Камни черные, пыль черная. Черная, застывшая после какого-то доисторического извержения пемза вулканической лавы.

Линеу говорит, что последние дожди прошли здесь десять лет назад. Десять лет без дождя! В субтропиках! Неудивительно, что даже привыкшие к любому зною агавы, сиротливо торчащие по обочинам дороги, превратились в рахитичные желтые соломинки.

Черная равнина, за ней серые, черные и иссиня-черные горы.

И вдруг при въезде в долину речки, сбегающей по отрогам холмов к морю, в лицо бьет свежесть, а глаза ослепляет пронзительная зелень пальм. Машина останавливается. Выходим, изумленные трансформацией марсианского пейзажа в сады Эдема.

— Когда-то и здесь были камни и песок, — говорит Линеу. — Но работавший на острове португальский инженер Алмейда Энрикеш обнаружил глубоко под землей артезианские воды. Энрикеш утаил свое открытие и начал потихоньку прибирать к рукам эту долину: за мизерную плату брал крестьянские наделы «в аренду» до двухтысячного года. Поскольку земля здесь была практически бесплодна, крестьяне без особых сожалений расставались с ней. А там, где возникали проблемы, на помощь Энрикешу приходили колониальные власти или даже ПИДЕ. Когда у него в руках оказалась вся долина, он выписал оборудование, пробил скважины и превратил свое поместье в оазис. Да еще и нанял за гроши тех, кто раньше владел этой землей. После 25 апреля мы выслали его в Лиссабон.

За первым же поворотом дороги сады Эдема исчезают. Словно их никогда и не было. Словно они нам почудились, как мираж в черной пустыне. Опять камни, опять горы, сухие агавы и голодные, костлявые козы, бредущие вдоль дороги.

Через час с небольшим впереди показывается коричневая гора. Дорога уходит от побережья, спускается в долину, пересекает русло высохшего ручья Полуодетые и совсем голые ребятишки радостно кидаются к нашим машинам. Еще через несколько минут мы оказываемся в поселке. Это и есть Таррафал.

Маленькие домики стоят на самом берегу океана у подножия коричневой горы с нежным именем Грасиоза — Стройная. Она похожа на приникшего к воде плезиозавра: туловище массивное, неповоротливое, узкая длинная шейка и маленькая головка. На этом мысу-«головке», дополняя сходство с древним зверем, горит в вечернем тумане глаз маяка.

Франсиско и Мануэль решают отправиться в лагерь. Очень хотелось бы снять момент, когда оба они, бывшие узники Таррафала, спустя четверть века впервые войдут на его территорию уже свободными людьми. Но уже темно, на съемку нет надежды. И мы просто идем вместе с ними, чтобы присутствовать при этом, без преувеличения говоря, историческом событии.

Мы оказались у ворот Таррафала в тот день и в тот миг, когда в них входили первый и последний из португальских узников этого лагеря.

Мануэль Алпедринья — человек, который вместе со ста сорока девятью другими узниками вошел в Таррафал в день его открытия: 29 октября 1936 года. А вышел только двенадцать лет спустя. И Франсиско Мигель, пробывший в лагере девять лет и последним из португальцев покинувший Таррафал 26 января 1954 года. Ни тот, ни другой с тех пор не были здесь.

...Уже совсем ночь, но ярко светит луна. Мы едем в «джипе» по неровно мощенной булыжником дороге. В свете фар мелькают силуэты людей на обочине — возвращаются из поселка по своим горным селениям кабовердианос.

Справа от дороги показалась серая в лунном свете стена. «Джип» поворачивает к ней, мы проезжаем арку с поднятым шлагбаумом и еще метров через сто останавливаемся у ворот.

«Тот, кто входит в эти ворота, теряет все свои права. У него остаются только обязанности», — философски изрек первый комендант лагеря Мануэль дос Рейс, обращаясь в октябре 1936 года к первой группе доставленных сюда заключенных. Фашист, склонный к афоризмам, взял на вооружение еще одно изречение: «Кто прибывает в Таррафал, прибывает, чтобы здесь умереть». Эта мысль очень понравилась и лагерному врачу Эсмералдо Пайс Прата, любившему повторять заключенным: «Я здесь не для того, чтобы лечить вас, а для того, чтобы выписывать свидетельства о смерти».

Но это было сорок с лишним лет назад. А сейчас мы смотрим, как Франсиско и Мануэль подходят к воротам и юный парнишка с красной повязкой дежурного офицера отдает им честь. По ту сторону стены слышны звонкие мальчишечьи голоса. Мы уже знаем, что в бывшем лагере смерти разместился теперь учебный центр вооруженных сил республики. Сейчас у ребят личное время — час отдыха перед сном. Франсиско и Мануэль проходят мимо часового на территорию, и их окружает шумная разноголосая толпа парней, самому старшему из которых не дашь и двадцати. Скорбность встречи смягчена волной доброжелательности.

А эти двое, кажется забыв обо всем, идут между бараками, спешат, оглядываются, узнавая и не узнавая, споря и жестикулируя.

— Там, где сейчас солдатская кухня, я сидел в пятьдесят четвертом, — говорит Франсиско Мигель, хватая Мануэля за рукав.

— А ты помнишь, как мы сажали эти деревья? — тащит его в другую сторону Мануэль. — И никто не верил, что они выживут и вырастут.

— А фрижидейра? Где же фрижидейра?

«Фрижидейра» означает «жаровня». Все мы, бредущие нестройной группой за Франсиско и Мануэлем, переглядываемся, пытаясь понять, о чем идет речь. Линеу поясняет, что «жаровней» именовался карцер, бетонный куб небольших размеров, куда набивали провинившихся заключенных. От тропического зноя карцер раскалялся так, что узники действительно чувствовали себя там, внутри, как в жаровне.

О том, как жили люди в этом лагере, рассказывает книга воспоминаний «Таррафал. Свидетельства». Если бы не существовало никаких иных свидетельств преступлений фашизма, одной этой книги было бы достаточно, чтобы вынести самые тяжелые приговоры не только надсмотрщикам, палачам, охранникам, работавшим в этом лагере смерти, но и главарям режима, узаконившего эту изощренную и безжалостную систему унижения человеческого достоинства, изуверского физического уничтожения борцов за свободу.

Рисунки, открывающие книгу «Таррафал» и воспроизводящие облик лагеря тридцать шестого года, уже сами по себе дают наглядное представление о «нормальных условиях функционирования» этого лагеря смерти, ничем не уступающего, если не считать количества заключенных и отсутствие газовых камер, Майданеку, Треблинке или Освенциму.

Из книги «Таррафал. Свидетельства»:

«Черная пустыня. Обнесенный колючей проволокой прямоугольник размером двести на сто пятьдесят метров. Двадцать бараков из брезента. Не существовало тогда ни больницы, ни медпункта, ни столовой.

Воду доставали из колодца метрах в семистах от лагеря. У колодца собирались женщины и дети. Они приходили с бидонами издалека, брали воду и возвращались в свои деревни. Колодец был неглубокий. Вода, которую доставали в ведрах, вытаскивая их веревкой, выливалась, струилась по ногам женщин, обезображенным язвами, и вновь падала в колодец. Он был к тому же загрязнен экскрементами коз и ослов, которые приходили к колодцу на водопой. Когда шли дожди, потоки, несущиеся с гор, несли с собой трупы дохлых собак, крыс. Колодец находился на пути этих потоков, и вместе с его водой мы пили всю эту грязь, сбегавшую с гор к океану»

«Лагерь просыпался в пять часов утра Часовой у ворот десять раз ударял по куску рельса, подвешенному на проволоке. Еще не успевали затихнуть звуки металла, а второй часовой уже обходил бараки, стуча в двери

— Подъем! Поживее!

Мы прыгали с кроватей, натягивали брюки, обували башмаки — у кого они были — и спешили в туалет. Мылись тряпками, которые служили нам и полотенцами.

В пять тридцать снова гремели удары в рельс. Это был сигнал на завтрак.

В шесть часов раздавалась команда на первое построение. Перед нами появлялся начальник караула, окруженный охранниками.

— Головные уборы долой!

Так приветствовали не только коменданта лагеря, начальника караула, но и часовых, офицеров и солдат.

Мы сопротивлялись. Мы чувствовали себя униженными. Когда настали самые тяжелые времена, даже отказ снять соломенную шляпу означал много дней «жаровни», которая тут же назначалась охранником.

Когда по дороге на работу колонна встречалась с ослом, кто-нибудь из нас командовал;

— Головные уборы долой! Осел тоже человек!

И смеялись, когда осел ревел, словно отвечая нам.

После построения и приветствия охранников начиналось распределение по бригадам.

— Бригада в каменоломню!

— Бригада за водой!

— Бригада на дорогу!»

—

...Я видел эту каменоломню километрах в полутора от лагеря. Мы пришли туда с Франсиско Мигелем и Мануэлем Алпедринья на следующий день. В их глазах стояли трагичные картины прошлого. Зной. Солнце, от которого нет спасения. Худые как скелеты, доведенные до последней стадии изнеможения люди вяло взмахивали мотыгами. «Бодрей! Бодрей!» — покрикивает покуривающий сигарету охранник. Песок скрипит на зубах. Пот выедает глаза. Сил уже нет. Есть только одно желание — выжить. Дотянуть до вечера. Хотя бы до сегодняшнего вечера. Кто-то падает, харкая кровью.

— А ну, вставай, лодырь!

Приклад безжалостно бьет больного по голове.

Человек поднимается и снова падает, пытаясь нагнуться за оброненным ломом. Товарищи протягивают руки.

— По местам!

Он снова встает. И снова удары ломом о камень. Тупые, безнадежные удары. И солнце над головой. Солнце, от которого некуда деться.

Книга «Таррафал. Свидетельства» рассказывает.

«После охранников и москитов клопы были самыми жестокими врагами. Никаких химикатов у нас не было, мы проглаживали тряпье и одежду горячими утюгами.

Другим врагом были блошки, они въедались в ноги, отчего возникали фурункулы. Они причиняли нестерпимый зуд, и чтобы вырвать такой фурункул вместе с поселившейся внутри блошкой, приходилось вырезать и кусок здоровых тканей. Если не вырезать, возникало нагноение, что вело к ампутации пальца или даже ноги. Таких инвалидов на острове было много.

Суббота проходила в борьбе с клопами, стирке, мытье.

В воскресенье подъем объявлялся, как обычно, в пять часов. И если ничего не случалось, мы отводили воскресенье для чтения и занятий. Беседовали о политике.

Так было только вначале. Режим ужесточался. В тридцать седьмом году комендант решает отрыть вокруг лагеря ров 20 августа заключенных выстраивают на плацу, «Врач» Эсмералдо Пайс начинает «осмотр».

Из шестидесяти узников, у которых к тому времени появились симптомы малярии, только пятеро были освобождены от работы.

Мы протестовали, но напрасно. Нас построили в шеренгу, и работа началась. Августовское солнце нестерпимо жгло, земля раскалилась, и те, у кого не было обуви, переступали, подпрыгивали, чтобы не обжечь ноги. И ни ветерка. Ни тени.

Мануэль дос Рейс требовал от охранников, чтобы они заставляли нас работать во всю силу, но каждый день все больше и больше узников заболевали малярией.

Начался один из самых трудных периодов в истории Таррафала. Мы называли его «тяжелое время» Погибли первые товарищи.

Каждое утро охранники врывались в бараки, чтобы определить, кто еще в силах идти рыть ров, а кто — по их мнению — притворяется больным.

— Подъем! Шагом марш на работу!

Потом начались дожди. Потоки воды, упав на горячую землю, поднимались жарким паром, окутывали нас липкой влагой. Ливни прервали работы во рву. Но, как только небо очистилось, мы снова копали землю, задыхаясь от зноя.

Во рву оставалось все меньше и меньше узников.

— На работу! Нечего притворяться! — орали охранники, хотя каждое утро, появившись в бараках, они видели следы рвоты, видели наших товарищей, еще здоровых, спешащих к больным с жестянками.

Узники погибали один за другим. И в «медпункте» раздраженно позевывавший Эсмералдо Пйис выписывал очередное свидетельство о смерти. На анкете появлялся кривой росчерк: «Умер».

Тело укладывали в гроб, за которым приезжал из поселка грузовик. Караульный солдат садился в кабину рядом с водителем. В кузов поднимались десять самых близких товарищей погибшего. На плацу выстраивались в две шеренги узники. Грузовик медленно ехал между нами, и товарищи обнажали головы, отдавая последнюю и единственную возможную почесть погибшему. В воротах грузовик останавливался для проверки. И в этот момент в лагере наступала абсолютная тишина. Неподвижные, похожие на скелеты, изголодавшиеся, исстрадавшиеся, измученные малярией и желтухой люди в тряпье и обносках провожали взглядом грузовик, исчезающий за забором

А потом был недолгий путь до кладбища Ашада, где не было салютов, цветов и речей. Лишь два негра-могильщика на краю вырытой могилы, ожидающей гроб.

Падала земля на крышку, мы сжимали кулаки, прощаясь с погибшим, и шептали для него и для нас самих:

— Борьба продолжается, товарищи!»

Да, борьба продолжалась! В этих чудовищных условиях они не сдавались, продолжали жить и учиться, готовиться к будущей революционной работе, к которой намеревались вернуться после освобождения.

Книга «Таррафал. Свидетельства» рассказывает:

«...Каждый заключенный как человек и как борец-антифашист обязан учиться. Одно из первых наших требований, предъявленных комиссии лагеря, было право на чтение и учебу. И так как нам постоянно отказывали в этом праве либо не полностью удовлетворяли наши требования, мы вынуждены были любыми путями добиваться поставленной цели, стремясь перехитрить бдительных надзирателей.

При первых обысках часть книг спасли. Их прятали в соломе матрацев, на крыше бараков или в огороде, словом, в любом месте, где можно было устроить надежный тайник. Периодически в бараках появлялись охранники и командовали:

— Все книги — на стол!

— Запрещено писать!

— Отдать чернила, бумагу и книги!

Обыски повторялись, но у нас всегда были книги, чернила, бумага. Откуда?

Карандаши мы делали из угля. Чернила изготовляли из раствора, вынесенного из медпункта, и краски из плотницкой мастерской. Обрывки бумажных мешков, в которых завозили цемент, резали и использовали для копирования наших немногих книг. Переписывали их по ночам.

Света не было, но мы смастерили небольшие керосиновые светильники из пустых флаконов от медикаментов, которые посылали нам родственники. Протыкали пробки, через дырочки пропускали фитилек и накладывали сверху маленькую алюминиевую крышку от тюбика с таблетками. Оставалось залить керосин, который в лагере удавалось достать, и светильник готов.

Свет он давал слабый, но все равно часовой мог его заметить. Поэтому пользовались светильником очень осторожно. Так мы и работали, копируя книги с сотнями страниц. Для этого выбирали товарищей с самым разборчивым почерком. Ручки и перья тоже мастерили сами.

Перевели с французского учебники математики, физики, других предметов. Это был учебный материал для уроков.

Организовали учебу. Более грамотные обучали тех, кто не имел образования.

Газет в лагере не было. И поэтому, отправляясь за водой, мы всегда внимательно следили за валявшимися на земле бумажками, обрывками газет, принесенными ветром. Таща бачки с водой, мы глядели вокруг во все глаза. Когда замечали клочок газеты, раздавался сигнал:

— Внимание!

Мы ставили бачки якобы для того, чтобы отдохнуть, сменить руки, и один из нас так, чтобы караульный не видел, подхватывал бумажку и прятал ее в карман. Вернувшись в лагерь, мы с нетерпением доставали находку. Иногда оказывалось, что это обрывок страницы с коммерческой рекламой, и, значит, риск был напрасен. Но порой везло. Мы передавали эти листки товарищам, которые копировали газетную информацию и распространяли ее между заключенными».

Узники Таррафала шли на любые ухищрения, чтобы поддерживать связь с родиной, с партией. Попробовали сконструировать коротковолновый приемник. Не получилось: слишком плохими оказались детали, которые удалось раздобыть. Пытались читать между строк письма родных, подвергавшиеся строгой цензуре. Выведывали новости у часовых о том, что происходит в стране и в мире.

Когда началась вторая мировая война, условия жизни в лагере еще больше ужесточились. Главари фашистского режима уже видели грядущую мировую фашистскую империю и с еще большей яростью бросились искоренять «коммунистическую заразу». Но узники Таррафала тоже не сидели сложа руки и продолжали улучшать каналы получения информации.

И снова «Таррафал. Свидетельства»:

«И так как благодаря совершенствованию нашего подпольного аппарата новости стали поступать все чаще и чаще, мы решили обзавестись картой Европы, по которой можно было бы следить за ходом военных действий против нацистской Германии. Группа товарищей сконструировала деревянный пантограф, позволявший скопировать и увеличить карту континента из маленького атласа, припрятанного от охранников. Целый месяц эта группа рисовала карту, которую потом хранили в одном из бараков.

Бенто Гонсалвеш (Бенто Гонсалвеш — Генеральный секретарь Португальской компартии Погиб в Таррафале 11 сентября 1942 года.) говорил:

— Вот теперь, товарищи, мы увидим, какая сталь крепче: рурская или уральская.

И настал день, когда мы получили сообщение о том, что сотни тысяч фашистов окружены под Сталинградом

На нашей карте появились красные стрелы, обозначающие наступление советских войск.

Каждый день булавки накалывались все дальше на запад, словно подталкивая и отгоняя нацистов.

И чем больше мы радовались, тем заметнее было уныние тюремщиков. Они даже подходили к нам, пытаясь объяснить:

— Я был, понимаешь, безработным.

— Я никогда никому не причинил зла.

В нашей тюремной жизни политическая работа играла главную роль. Мы были антифашистами и именно поэтому находились в заключении. И считали обязательной задачей не прекращать борьбу.

Таррафал, как и многие другие политические тюрьмы, стал школой кадров.

Учебными группами руководили самые опытные и политически подготовленные товарищи. И результаты были налицо. Мы даже устраивали экзамены, заключавшиеся в подготовке работ о революционных событиях, отмечавшихся узниками лагеря: дни рождения Маркса, Энгельса, Ленина, даты 7 ноября, 1 Мая...»

Узники даже умудрялись утолять живущую в каждом человеке жажду прекрасного, мастеря из того, что было под руками, игрушки, незатейливые вещицы, скрашивающие жизнь и радующие глаз.

Спустя сорок лет некоторые из этих вещей удалось собрать. Я видел их на выставке, посвященной истории Таррафала, в Лиссабоне в те дни, когда Франсиско Мигель и Мануэль Алпедринья доставили в столицу останки узников Таррафала. Книги, переписанные от руки. Маленький компас, сделанный Бенто Гонсалвешем за несколько дней до гибели. Его рукописи. Крошечные статуэтки, выпиленные из костей, оставшихся от обеда. Шахматы. Деревянные куколки и шкатулки с тайниками, в которых отправлялись в Лиссабон записки заключенных.

Из книги «Таррафал. Свидетельства»:

«Эта работа по подготовке кадров никогда не прерывалась. И до сих пор вспоминаем мы наших учителей: Бенто Гонсалвеша, Альберта Араужо, Альфреда Калдейра, Мануэля Род-ригеса да Силва, Милитао, Бесса Рибейро, Педро Соареша, Жулио Фогаса, Франсиско Мигеля, Мануэля Алпедринья — нашего преподавателя философии. И других.

Нас окружили колючей проволокой, морем, многими стенами изоляции, но все эти стены мы сокрушили и вышли победителями в этой борьбе.

Каждый год на рассвете первого мая, рискуя быть избитыми, оказаться в «жаровне», мы выстраивались у бараков, ожидая появления солнца. Оно всходило над лагерем, — мы подымали сжатые кулаки в знак приветствия. Приветствия солнцу, которое когда-нибудь должно было взойти и над нашей освобожденной родиной».

...Вернувшись из каменоломни, мы едем на кладбище. В дальнем от входа углу участок, где захоронены узники Таррафала. У каждой могилы уже стоит деревянная урна, в которую поместят останки героя.

Эта работа продолжается два дня. Сменяя друг друга, Мануэль и Франсиско не уходят с кладбища до тех пор, пока не закрыта последняя Урна.

Вечером мы ужинаем в кафе «Эспланада» на берегу океана. Когда-то здесь отдыхали лиссабонские инспектора, навещавшие лагерь.

Легкий бриз с океана приносит прохладу. Молодая негритянка Эпозенда раскладывает по тарелкам нечто напоминающее шашлык, но из козьего мяса. Мы принимаемся за еду, а Эпозенда присаживается за соседний столик и раскрывает тетрадку. Вид у нее крайне сосредоточенный. Она внимательно читает, напряженно шевеля губами. Я заглядываю через ее плечо. В тетрадке таблица умножения.

— Моя Эпозенда учится, — с гордостью говорит рослый негр за стойкой. — Она уже умеет читать и писать. А теперь осваивает арифметику.

— А если бы не пришла народная власть? — спрашиваетАлпедринья.

— Она занималась бы тем же, чем в детстве: пасла коз. Но теперь она вступила в коммунистический молодежный союз и хочет учиться.

Эпозенда улыбается и поправляет на груди комсомольский значок, который я подарил ей вчера.

На следующий день у стен лагеря проходит торжественная церемония прощания с останками жертв Таррафала. Из Праи приезжают члены правительства. На земляном плацу, тщательно политом с утра водой, чтобы хоть немного избавиться от пыли, выстраивается почетный караул.

Краткие речи. Сухой треск ружейного салюта. Парад. Парни в форме четко печатают шаг. Урны погружают в автобус, и длинный кортеж направляется в Праю.

Потом перелет через океан. Гражданская панихида в зале Академии художеств в Лиссабоне, где выставлены урны, затем траурное шествие, провожающее прах героев через весь город на кладбище Сан-Жоан, где сооружен мавзолей жертв Таррафала.

Никогда еще португальская столица не видела столь величественной и грандиозной народной демонстрации. Почти три часа продолжается траурное шествие. В суровом молчании идут сотни тысяч людей с гвоздиками в руках. Впереди колонны транспарант: «Таррафал не повторится! Фашизм — никогда снова!»

Последние речи на кладбище у подножия величественного монумента. Герои вернулись на родину, которая вечно будет помнить их имена. Будет помнить всех, кто погиб за то, чтобы фашизм никогда не повторился снова.