Зона притяженияЯкутия... Попав в нее, в эту страну, как бы погружаешься в ощущение отдаленности. За час езды на электричке в центральной России вы проскакиваете десять-пятнадцать городков и поселков. Здесь же, в Центральной Якутии, самой заселенной части ее, хорошо, если встретишь за час один поселочек, село, чтобы, остановившись у первого же дома, бежать к гостеприимным хозяевам греться — сваленные на стулья у порога пальто и тулупы, ритуальный обмен фразами: «Тох кепсе?» — «Сох» («Что нового скажете?» — «Ничего»). А потом чаепитие с неспешным перечислением множества новостей, которые привезли гости и которые могут сообщить хозяева; и снова надо влезать в пальто, тулуп, валенки, переваливаться неповоротливой куклой в кузов, зарываться в солому, прятать от ветра лицо, спиной через жесткое дно кузова чувствовать все ухабы неровного зимника. Так было здесь всегда, и трудно представить, глядя часами в иллюминатор маленького самолета местных линий на зеленое лиственничное море с зеркалами озер, что может быть иначе. ...И вот та же Якутия из окна вагона поезда: пологие, покрытые нетронутым снегом горы, безукоризненная графика редких лиственниц на белом. Хорошо знакомый и привычный пейзаж. Некоторое время назад я жил и работал в Якутии и успел полюбить скупую красоту северного пейзажа. Такие же горы с таким же лиственничным редколесьем окружали мое село. Такие же виды проплывали мимо, когда приходилось добираться на грузовике до райцентра или Якутска. Тогда, глядя на волнистую линию горизонта, вычерченную верхушками сопок, я пытался вспомнить, каков предельно допустимый уклон железной дороги. Или допустимые доли градуса? Какая же здесь может быть дорога, думал я, глядя вниз, куда в очередной раз проваливалась наша машина... Но вот она, эта дорога. Более того — я еду по ней, ветке Малого БАМа, идущей от Тынды, в новый центр Южной Якутии — город Нерюнгри. В последние годы все больше говорят об освоении зоны БАМа, все чаще употребляется аббревиатура Южно-Якутский ТПК. По сути, БАМ — это не только железная дорога, это рассчитанная на много лет экономическая программа промышленного освоения громадного региона. Освоение началось в Нерюнгри. Нерюнгри — это: — угольный разрез, мощностью в 13 миллионов тонн угля в год; — обогатительная фабрика, которая будет перерабатывать добытый уголь. Фабрика — крупнейшая в стране, ее проектная мощность 9 миллионов тонн угольного концентрата в год; — Нерюнгринская ТРЭС, которая будет работать на энергетических углях; — завод крупнопанельного домостроения, один из мощнейших в этом экономическом регионе; — город. Здесь, в тайге, строится большой промышленный город Нерюнгри со всеми необходимыми службами — жилые дома, школы, больницы, клубы, детские сады, магазины, столовые, бани. Все вместе это называется — Южно-Якутский территориально-производственный комплекс (ТПК). Обычный путь до Нерюнгри — самолетом через Читу или Якутск. Далекий путь. Взлетая в синее небо над Домодедовом, часа через два я смотрел, как краснеет и желтеет оно у горизонта, а сверху спускается чернильная темнота с редкими звездами; потом посадка в ночном Новосибирске, снова взлет в уже светлеющее небо, а через полтора часа завтрак под задернутой шторкой окна — припекает солнце. В Якутске пересадка на Як-40, выполняющий рейсы по местной линии до Чульмана. Впрочем, так можно было говорить еще три года назад. Сейчас при посадке пассажирам сообщают: «Наш самолет приземлился в аэропорту Чульман города Нерюнгри». Возле небольшого аэровокзала пассажиров ждут машины и автобусы — как и полагается уважающему себя крупному центру, аэропорт расположен от города в нескольких десятках километров. Крутой спуск вниз и направо к мосту через довольно напористый здесь Чульман. За рекой сам поселок, многократно описанный в воспоминаниях геологов и изыскателей, кстати, очень редко упоминавших затерянное тогда между гор небольшое селение Нерюнгри... Наш «рафик» мчится по АЯМу — знаменитой Амуро-Якутской магистрали. Многое могли бы рассказать о ней старожилы края. Когда-то по еще строящейся дороге шли и шли к Алдану смертельно усталые люди, обогреваясь в редких зимовьях, а навстречу текли будоражившие слухи о золоте. Алдан представлял тогда разноязычный людской муравейник. Короткая вспышка золотой лихорадки кончилась установлением в советское время государственного контроля на приисках. В 30—40-е годы здесь, за сотни километров от человеческого жилья, среди молчащих сопок, видевших больше медведей, чем людей, с названиями, оживлявшими в памяти мрачные легенды эвенков о нравах этих гор, развернулась полная драматизма и суровой романтики работа геологов, мерзлотоведов, изыскателей. На картах тех лет вместо населенных пунктов значились порой будки — жилое строение приравнивалось к поселку... И даже сегодня еще сравнительно молодым людям — где-то около сорока — есть что вспомнить об этой дороге. «Теперь-то все по-другому, а лет пятнадцать назад поездка по АЯМу была путешествием, — говорит, повернувшись ко мне со своего сиденья, партработник Александр Андреевич Воробьев.— Я ехал по направлению как геодезист. С семьей — жена и маленький ребенок. В дороге были несколько суток: днем на автобусе тряслись, на ночь останавливались в поселках. Утром снова шофер заводил мотор и дальше, до следующей ночевки...» Сейчас такие рассказы воспринимаются как экзотика, потому что слушаешь их, сидя в уютных «рафиках», вперемежку с музыкой из транзистора, разговорами о новых сериях нерюнгринских домов. Олени, упряжки, проводники, будки по АЯМу — все это отошло в прошлое. Нас потряхивает на ухабах, выбитых колесами бесчисленных грузовиков, которые катят и катят навстречу. После часа езды наш «рафик» въезжает на новое бетонное покрытие. Еще немного — и слева за лиственницами замелькают белые стены домов, покажется на миг автобусная станция — там поселок строителей ГРЭС Серебряный Бор. Мы же проедем еще немного и свернем с магистрали направо, сразу же за указателем «Нерюнгри». Несколько километров по гладкому шоссе, и вот за деревьями открываются свежерубленые или уже обшитые вагонкой двухэтажные деревянные дома, улицы, уступами взбирающиеся на пологие склоны сопки,— это город Нерюнгри, или, как здесь говорят, Новый город. Старый появится через несколько минут. Сначала мы проедем деревянные кварталы, потом улицы из многоэтажных блочных домов, машина взберется на сопку, и перед нами, вернее, под нами откроется долина. Противоположный склон ее — подножие огромной плоской горы,— как щетиной, покрыт строениями, верхушка горы уже обнажена, глаз угадывает кучи развороченной земли, провалы карьеров. Внизу пунктиром железнодорожные составы. Уголь там. А прямо под нами лес, за ним река, из-за невысокой сопки выглядывает пионерный поселок строителей, он же Старый город. Когда мы спускаемся вниз, поселок на время исчезает. Лес, река, мост и на той стороне железнодорожная насыпь, шпалы, рельсы. Самые обычные, особенно на глаз горожанина, привыкшего видеть их ежедневно. Малый БАМ. Единственное отличие этой дороги от прочих — чистый «новенький» цвет еще не закопченного щебня насыпи. И то, что эта дорога здесь, в Нерюнгри. Автобус въезжает в поселок. Шофер глушит мотор. Мы в административном центре Старого города, а значит, и стройки. Каждый раз, попадая сюда, я испытываю ощущение, будто во мне переключают напряжение на более высокое. Возможно, это из-за контрастов между тишиной, величием древних гор и сверхсовременной, сверхмощной техникой, текущей по их склонам; между вот этим обычным двухэтажным деревянным зданием управления комбината Якутуглестрой и цифрами, которые в нем легко произносят. Например: ежедневно на строительстве Южно-Якутского ТПК осваивается миллион рублей. Летом 1978 года, когда мы, несколько журналистов, впервые попали в Нерюнгри, нашим гидом был старожил стройки инженер Борис Самуилович Теверовский. — Вот ваш сопровождающий,— сказали нам в горкоме.— С комбината Якутуглестрой, они тут многим ворочают. Минут через пятнадцать мы уже стояли на краю огромного многоярусного карьера. Солнце било в лицо, и противоположный край карьера казался черным. Я прикрыл глаза от солнца, но ничего не изменилось. Среди бурого и серого камня поблескивала гладкая черная стена. — Это что же, уголь? — осторожно спросил я. — Да, пласт «Мощный». Толщина до пятидесяти метров! Теверовский смотрел на нас, ожидая реакции. Мы вежливо закивали головами, он улыбнулся и добавил: — Для справки могу сказать, что промышленные разработки ведутся и на пластах в пятьдесят сантиметров. Под нами, в этом пласте, миллионы тонн, а под ним еще около двадцати пластов. Основные работы сейчас идут не на этом карьере. Промышленная добыча угля начнется с дальних склонов горы... Ощущение, что мы едем по горе, постепенно проходило. Скорее под нами была довольно обширная площадка, заросшая лесом. Подъемы и спуски плавные, дорога накатанная. Сверху виден Старый город, на окраине его большой расчищенный квадрат земли, другой, побольше, под самой горой. — Дальний квадрат — это площадка под строительство завода крупнопанельного домостроения (КПДС). А ближняя под нами площадка для строительства обогатительной фабрики. Добытый уголь будет обогащаться и в виде угольного концентрата вывозиться. Угли более низкого качества будем сжигать на Нерюнгринской ГРЭС. К заводу подведут железную дорогу,— поясняет Теверовский. ...Я приезжал в Нерюнгри еще дважды и испытывал ощущение, с каким' смотришь на экран, где за несколько секунд распускается цветок или стебель пробивает землю. Через год, стоя на той же горе, я видел сквозные металлические конструкции завода КПДС, а под горой уже стояли железнодорожные составы. А еще через два года ходил по грохочущим, обдающим горячим влажным паром и машинными запахами цехам завода. Очертания же строящейся обогатительной фабрики заметно приближались к тому макету, что я видел в управлении комбината. Лес вдоль дороги кончается. Мы едем в прорубленном каменном коридоре. То слева, то справа встают стены бурой породы. — Представьте гигантское блюдце, на котором лежит все, что вы видите,— порода, земля, лес, практически вся эта гора,— говорит Теверовский.— И блюдце под ее тяжестью как бы просело в землю, только края прощупываются. Примерно так располагаются угольные пласты. Сейчас они глубоко под нами, а по краям горы, у склонов, почти выходят на поверхность. Но до этого «почти» тоже приходится добираться не без труда. Сейчас сами увидите... Под ногами снова развороченная земля — в чаше карьера груды камня, щебень, серая пыль, стены карьера разлинованы продольными полосами бурой, серой, коричневой породы. На дне ворочается экскаватор, стоят машины незнакомых мне конструкций. — Бурильные установки,— объясняет Теверовский.— Готовят шурфы под взрывчатку. Взгляд неудержимо притягивает панорама гор, открывающаяся сверху. Верхушки самых дальних как бы растворены в синеве, очертания их лишь угадываются. Странно видеть среди зелени лиственниц под ярким синим небом белые снеговые шапки вершин. Веками не знавшая человеческого глаза тайга... Уже много лет специалисты размышляют над тем, где создавать новую металлургическую базу Дальнего Востока. Среди предполагаемых вариантов в последнее время все большую притягательность приобретает якутский вариант. Южная Якутия — это не только уголь. Здесь открыты мощнейшие залежи железной руды. Такое соседство — редкое явление в природе. Все под рукой — и сырье и топливо. К тому же растет город, подведена железная дорога, создается строительная база. И это еще не все. Начинают даже говорить о возможности создания суперкомплекса, объединив в единое хозяйство нерюнгринские угли и железо с медью Удокана. Похоже, что Нерюнгри станет началом еще более масштабных дел на земле Южной Якутии... Вся гора, несмотря на красноречивые следы человеческого присутствия, оставляет впечатление довольно безлюдного места. Лишь изредка мелькало лицо за стеклом встречной машины или мощного бульдозера. И здесь, в карьере, тоже было безлюдно. Вернее, люди есть, три или четыре фигуры двигаются у экскаватора, но глаз, привыкший к обычным размерам техники, не сразу их замечал. Крохотные, едва достигая головами верхушки гусениц экскаватора — а весь он ростом с пятнили шестиэтажный дом,— люди терялись. Сзади взвыла сирена, я оглянулся и не увидел неба, казалось, что прямо на нас надвигалась какая-то громада: нужно было запрокинуть голову, чтобы рассмотреть кабину водителя карьерного самосвала. Верх его колеса проплыл над крышей микроавтобуса. Самосвал подъехал к экскаватору, еще раз взвыл, и махина экскаватора, неожиданно легко повернувшись на своем основании, раскрыла ковш над кузовом машины. До нас донесся грохот породы. Машина слегка присела под грузом в ожидании следующей порции. Глядя на спокойную ритмичную работу двух гигантов, я вспоминал кадры кинохроники 20—30-х годов: сотни людей с кирками и лопатами, с тачками в безостановочном движении. Интересно было бы подсчитать, сколько сотен, а может, тысяч людей заменяют эти две машины? То, что на Севере холодно, общеизвестно. Так же общеизвестно, что «холодно» на языке экономистов означает «дорого». Себестоимость любой произведенной на Севере продукции выше, чем в средней полосе. В том числе и за счет того, что для северян необходимо создавать особые условия жизни, которые могли бы своим комфортом компенсировать тяготы сурового климата. А сделать это невозможно, бесконечно наращивая численность населения на таких гигантах, как, например, Южно-Якутский ТПК. Здесь должна сказать свое слово трудосберегательная политика, иными словами, то, что мы увидели на разрезах в Нерюнгри: вместо колонн из десятков обычных самосвалов несколько 120-тонных БелАЗов, вместо десятка средних карьерных экскаваторов один сверхмощный. То есть вместо сотен работающих в карьерах людей — десятки. Все это теперь не проекты отдаленного будущего, а сегодняшняя реальность. И, как принято говорить, один из «уроков Нерюнгри». Значение стройки выходит далеко за пределы Южной Якутии. В промышленной зоне БАМа предполагается строительство около десяти таких комплексов. Поэтому Южно-Якутский ТПК, став первенцем БАМа, является еще и своеобразным полигоном, на котором испытываются методы и стратегия освоения севера Дальнего Востока. Чтобы по достоинству оценить масштабы уже достигнутого в Южной Якутии, нужно уметь постоянно делать поправки на всю ту же северную специфику «холодно—дорого». — Ох и намучились мы в свое время с этим участком дороги,— роняет мимоходом Теверовский, когда наш «рафик» проносится по самому обычному, ничем не выделяющемуся отрезку дороги. — Почему? — Мерзлота,— коротко отвечает Теверовский, и я вспоминаю аласы. Перевод на русский этого якутского слова как «таежная поляна» неточен. Когда я впервые увидел аласы в Центральной Якутии, то решил, что это высохшие озера. Довольно обширные поляны, иногда в диаметре до сотен метров, часто с небольшим озером в центре, опущенные на несколько метров ниже уровня земли. Можно предположить, что на этом месте десятки, а может, сотни лет назад кто-то развел костер или просто вскопал землю, тем самым очистив от травы, мха, опавшей хвои — того, что экологи называют термоизоляционным покровом. Жаркое летнее солнце нагревало эти проплешины, и мерзлота в этом месте протаивала. Началось проседание почвы — процесс многолетний и необратимый. В результате тысячи аласов в якутской тайге. В Нерюнгри мерзлота расположена островками, но нрав ее неизменен — дороги «плывут», кубометры грунта проседают и проседают неведомо куда. Легко представить, что имел в виду Теверовский, говоря о дороге. И если даже малое, эти два-три километра дороги, дается с таким трудом, чего же тогда стоят все эти карьеры и промышленные сооружения, возведенные в Нерюнгри? Чего стоит сам город Нерюнгри? В 1978 году Новый город Нерюнгри только обозначался. Помню, мелькнул за окном машины десяток-другой строящихся деревянных домов, а потом еще несколько панельных. А в семьдесят девятом, договариваясь о встречах, я уже записывал в блокнот названия улиц Нового города... После первой прогулки по городу я зашел в исполкоме к главному архитектору города Нерюнгри Виктору Еремеевичу Пернисову. На мой вопрос, каким будет облик Нового города, архитектор ответил: — Облик его уже вырисовывается. Во многом он определяется рельефом местности — склоны сопок, лиственничные леса... Дома возводятся с учетом повышенной сейсмичности района. Здания будут в четыре-пять этажей, в ключевых местах города до двенадцати. Одна из наших главных забот — сохранить в городе лес. Из-за этого пришлось в ходе строительства даже менять проекты... Разговор этот происходил в 1979 году. А через два года я ездил по Новому городу, о котором мы говорили с Пернисовым. Обойти его пешком мне было бы уже не под силу. Вот запись, сделанная в 1981 году. «Мы гоним по длинной, уходящей в тайгу улице. Однако то, что издали казалось лесом, оказывается небольшим леском, оставленным строителями, мы проскакиваем его и попадаем в абсолютно новый квартал, автобус несколько раз сворачивает с улицы на улицу, и уже при всем желании я не могу восстановить наш маршрут. Утром напротив дома, в котором нас поселили, обнаруживаю несколько кирпичных зданий, соединенных галереями, на заборе щит: «Строительство ГПТУ». В общем-то привычное каждому горожанину явление. Но еще три года назад здесь любой — от начальника комбината до случайного попутчика в автобусе — мог бы подробно рассказать о каждом строящемся каменном доме, а уж о строительстве училища приезжим сказали бы обязательно. В этот приезд я обнаружил его случайно. Это понятно: строят много. У нерюнгринцев уже начинает складываться психология горожан, она сменяет психологию освоителя, пристрастно учитывающего каждое новое строение». Место для города выбрано в нескольких километрах от пионерного поселка и угольных разрезов. Город как бы спрятан за сопки. Мера необходимая. Проблема чистого воздуха всегда стояла перед шахтерскими городами. В Якутии она звучит с особой остротой. В условиях резко континентального климата и постоянных сильных морозов перемешивание разных слоев атмосферы происходит в пять-шесть раз медленнее, чем в средней полосе. Однажды зимой, подъезжая к Чульману, я увидел на горизонте гигантские клубы дыма. Однако мои попутчики смотрели вперед без тревоги, а минут через двадцать успокоился и я, увидев, что это всего лишь дымы из труб Чульманской ГРЭС. Для жителей северных промышленных городов это почти всегда обязательная черта окружающего пейзажа. Такое облако, только черное, могло бы поползти от угольных разрезов на город, не будь Нерюнгри спрятан за сопки. Однако успокаиваться пока рано, необходимы поиски ученых, чтобы надежнее обезопасить чистоту воздуха в городе. Один из переводов названия города Нерюнгри звучит как «река хариусов» — имя городу дала небольшая река, протекающая рядом. Но вот за хариусами, так сказать старожилами этих мест, уже сегодня надо ходить в верховья... Известно, что на Севере самоочищение в реках проходит в десять раз медленнее, чем в южных реках. Поэтому нетрудно представить остроту, с какой стоит в таких местах вопрос снабжения города питьевой водой. В нескольких километрах от Нерюнгри строится водоочистная станция, где вода, кроме обычной механической очистки, будет проходить биофильтр — в очищенной воде разводят на короткое время микроорганизмы. Только после этого воду подают в город. Водоочистных сооружений с таким оборудованием в нашей стране еще немного. Беспокойство за судьбу живой природы при таком размахе строительства испытывают не только специалисты. Скажем, плотники, возводившие деревянные дома в Новом городе, сами предложили при заключении договора на строительство очередного дома вносить в обязательство бригады пункт — сохранить все деревья, которые растут на их площадке. — Сильно это усложняет вашу работу? — спросил я в одной такой бригаде. — Еще бы! Ведь мы почти не можем использовать технику — все на руках. Каждую балку, каждый брус на себе поднимаем. А вот тем, кто здесь будет жить,— раздолье! Осенью бруснику собираем, можно сказать, на рабочем месте... Я видел результаты этой работы — множество лиственниц, которые стояли тут же рядом, у новых домов. Деревянные дома привычно связываются у нас с чем-то из прошлого — неэкономно, недолговечно, неудобно. Неэкономно? Возможно. Недолговечно? Не знаю. В Якутске, например, стоят столетние дома, сложенные из бревен лиственниц, радуют глаз крепостью, надежностью, красотой. Неудобно? Вот уж с этим трудно согласиться! Представьте трехкомнатную квартиру в деревянном добротном доме. С просторной кухней, газовой плитой, с ванной, горячей и холодной водой, с балконами и всегда чистым, сухим, прохладным в жару и теплым в морозы воздухом — ведь вокруг дерево. Да к тому же за окном — руку протяни — смолистые стволы лиственниц, утреннее солнце светится в мокрой россыпи брусничных листьев. А весной аромат хвои, втекающий в окно... До автобуса несколько минут ходьбы, и все — кинотеатр, магазин, школа, больница, мастерские — городские удобства под рукой. Подобный вариант городской жизни, на мой взгляд, шаг вперед, а не назад от девяти- и двенадцатиэтажных башен наших городов. Но пока это — дело будущего. Сегодня же главные надежды здесь возлагают на продукцию своего завода крупнопанельного домостроения. Я видел первый дом, собранный из его деталей. Рядом с привозными он выглядит несколько мрачновато. Зато яснеют лица нерюнгринцев. За время командировок я встречался с десятками людей и уже привык, разговаривая с человеком, прекрасно ориентирующимся в здешней жизни, слышать: «Да нет, не очень, полгода, как приехал...» «Ну а я старожил — третий год пошел...» — «Откуда вы?» — «С Урала...», «Из Молдавии...», «Из Ленинграда...», «Из Донецка...», «Из Прибалтики...» Трудно говорить о характере нерюнгринца так, как говорят о характере одессита или таллинца. В разговорах вы улавливаете и ласкающую напевность украинца, и аккуратную артикуляцию прибалта, и говорки среднерусских городов. Вот только обязательного для сибиряков упора на «однако» и «шибко» я что-то не запомнил. И все же есть черты, объединяющие жителей этого города. Вернее, черта. Коммуникабельность. Здесь легко познакомиться с человеком на улице. Случайные попутчики в автобусе охотно поддерживают разговор. Однажды мне пришлось ехать на попутке. Без особой надежды — рядом с шофером уже кто-то сидел — я проголосовал оранжевому «Магирусу», и тот затормозил. — До Серебряного Бора. — Садись. Я втиснулся третьим. Рядом с шофером, парнем лет двадцати пяти, сидел плотный мужчина в полушубке, а так как и меня природа ростом не обидела, то сесть пришлось боком. Ехать моему соседу стало, конечно, неудобно. Но стоит на обочине человек, мерзнет — надо ведь подобрать. И подобрали. Когда машина затормозила, я протянул шоферу деньги. И он, и человек в полушубке молча и удивленно глянули на меня: — У нас за проезд не берут. А часа через два я снова стоял у шоссе возле поворота на Нерюнгри. Увидев вдалеке автобус и надеясь его остановить, я пропускал грузовики, что шли по магистрали. Неожиданно один из них свернул на обочину. — Эй! Назад едешь? Садись. Я влез в уже знакомую кабину. — А где же ваш спутник? — В Чульмане остался,— охотно откликнулся парень.— За дочкой пошел в детсад. Ничего, скоро у себя понастроим... — А вы из этих мест? — Николаем меня зовут. Местный, конечно,— пятый год пошел. Два года на Восточном участке БАМа работал, а потом сюда... В Нерюнгри мне везло на собеседников — и рассказывали много и охотно, и слушали с удовольствием. Широта интересов удивляла. Создавалось впечатление, что та встряска, которую испытывал практически каждый из них, решившись сняться с обжитого места и отправиться куда-то на край света, в студеную якутскую тайгу, как бы открыла людям второе дыхание, придала особую остроту жизни. Конечно, все это может и пройти, и скорее всего пройдет, когда жизнь уляжется в привычную колею; когда незнакомый пейзаж, новая работа станут повседневным бытом и освоители превратятся просто в горожан, мир которых съежится до вида из окна, привычного маршрута на работу, «своего» магазина и кинотеатра, десятка приятелей и экрана телевизора по вечерам, но что-то неизбежно останется в характере нерюнгринцев от той прежней горячей поры их жизни...
|